Замужество — это хитрая штука, потому что оно как-то всегда приводит к folie a deux — сумасшествию вдвоем, как говорят французы. Временами ты уже не знаешь, где кончаются твои галлюцинации и начинаются мужнины. Ты стремишься то выругать себя как можно сильнее за дурные поступки, то наоборот, похвалить себя за них. И ты пытаешься слить в одно зависимость и любовь.

Я продолжала читать и с каждой страницей все больше становилась философом. Я поняла, что не хочу возвращаться к тому замужеству, которое описано в блокноте. Если я и Беннет снова сойдемся, это будет совсем другая жизнь. А если нет — что ж, я знаю, что переживу.

Я совершила открытие, но электрическая лампочка не свалилась мне на голову, я не скакала и не кричала «Эврика!». Я сидела и очень спокойно глядела на страницы, мною же написанные. Я знала, что не хочу быть пойманной и заключенной в своей книге.

Я приободрилась, поняв, насколько изменилась за последние четыре года. Теперь я могла бы кому угодно послать свои стихи. Теперь я не боюсь водить машину. Я могу проводить многие часы в одиночестве и писать. Я учу, читаю лекции, путешествую. Правда, боюсь полета, как и прежде, но не позволяю своему страху завладеть мною. Может быть, когда-нибудь я и с ним расстанусь. Если хоть что-то в жизни меняется, то почему бы не измениться и всему остальному? Какое право я имею предсказывать будущее да еще представлять его таким безрадостным? Когда я стану старше, я могу измениться в сто разных сторон, которых сейчас и не замечаю. Все, что нужно делать, это ждать.

Легко было убить себя в приступе отчаяния. Легко, достаточно легко было играть в мученицу. Гораздо сложнее ничего этого не делать. Выносить свою жизнь. Ждать.

Я заснула. Я думаю, что заснула, уткнувшись носом в свою записную книжку на пружинках. Я помню, как проснулась в голубоватые часы раннего утра и почувствовала рубчик от пружины на щеке. Я отшвырнула блокнот и заснула снова.

И сны мои были необыкновенны. Полные подъемников, движущихся платформ, огромных круч и скользких лестниц, на которые я карабкалась, гор, башен, руин… мне смутно кажется, что я приказала самой себе спать, как заставляешь себя проглотить лекарство. Я помню, раз или два просыпалась и засыпала снова, думая: «Теперь мне приснится то, что заставит принять решение». Но какое решение я могла отыскать? Каждый выбор по той или иной причине кажется неудовлетворительным. Каждый выбор исключает несколько других выборов. Как будто я просила свои сны рассказать мне, кто я такая и какой должна быть, просыпалась с сильно бьющимся сердцем и снова ныряла в сон. Может быть, я надеялась разбудить кого-нибудь еще.

Отрывки этих снов и сейчас со мной. В одном из них я иду по узкой доске, переброшенной от одного небоскреба к другому, чтобы спасти чью-то жизнь. Чью? Мою? Беннета? Хлои? Сон об этом не говорит. Но ясно, что если я упаду, моя жизнь тоже закончится. В другом я проникала в себя, чтобы вытащить диафрагму, и в моей матке плавали большие контактные линзы. Матка обозрения. Шейка матки была как глаз. Близорукий глаз, конечно.

Затем я вспоминаю сон, в котором я снова оказываюсь в колледже и получаю диплом из рук Миллисенты Макинтош. Я поднимаюсь по ступенькам лестницы, которые кажутся больше, чем ступени мексиканских храмов, чем ступени библиотеки Лоу. Я шатаюсь на высоких каблуках и боюсь наступить на свою мантию.

И когда я приближаюсь к миссис Макинтош и она протягивает мне свиток, я понимаю, что это не диплом колледжа, а некое дозволение.

— Должна вам сказать, что факультет этого не одобряет, — говорит миссис Макинтош. И я знаю, что совет колледжа даровал мне право иметь трех мужей одновременно. Они сидят в лектории, в черных шапочках и мантиях, Беннет, Адриан и какой-то еще мужчина, чье лицо видно нечетко. Они все ждут, чтобы поаплодировать, когда мне вручат диплом.

— Только ваши выдающиеся достижения в учебе заставили нас не отказать вам в этом особом праве, — сказала миссис Макинтош, — но факультет надеется, что вы сами отклоните такую высокую честь.

— Но почему? — запротестовала я. — Почему я не могу иметь сразу трех?

После этого я завела долгую разумную речь о браке и моих сексуальных потребностях и о том, что я поэт, а не секретарша. Я стояла у кафедры и проповедовала, а миссис Макинтош меня осуждала. Затем я начала спускаться по крутым ступеням, скрючившись и боясь упасть. Я глядела в океан лиц и неожиданно вспомнила, что забыла взять мой свиток. В панике я поняла, что потеряла все права и почести: выпускное свидетельство, стипендию, гарем из трех мужей.

Последний из запомнившихся снов был самый странный. Я снова шагаю по лестнице библиотеки, чтобы получить свой диплом. На этот раз у кафедры не миссис Макинтош, а Колетт. Только она могла быть смуглой женщиной с вьющимися медно-красными волосами, сверкающими вокруг ее головы, как на голографии.

— Есть только один путь получить образование, — говорит она, — и этот путь никак не связан с количеством мужей.

— Что же мне делать? — спрашиваю я безнадежно, чувствуя, что что-то сделала не так.

Она протягивает мне книгу с моим именем на обложке.

— Это было весьма впечатляющим началом, — говорит она. — И все-таки только началом.

Я решила, что это означает: мне придется учиться еще долгие годы.

— Жди, — говорит она, расстегивая блузку. Я внезапно понимаю, что заниматься с ней любовью у всех на глазах — это и значит получить настоящее образование, и мне это тотчас же начинает казаться самой естественной вещью на свете.

Взволнованная, я бросаюсь к ней. И сон обрывается.

Кровавая свадьба, или Sic Transit [61]

Я проснулась около полудня и обнаружила, что между ног натекла кровь. Если бы я раздвинула ноги еще чуть-чуть, то кровь протекла бы вниз и просочилась бы сквозь матрац. Полусонная, я все же поняла, что нужно держать ноги сомкнутыми. Я хотела встать и поискать «тампакс», но слезть с этой провисшей кровати, не раздвигая ног, было сложно. Я резко вскочила, и черно-красные струйки потекли вниз по внутренней стороне бедер. Темные пятна крови заблестели на полу. Я побежала к чемодану, оставляя дорожку из блестящих пятен. Я чувствовала тяжелое и знакомое напряжение внизу живота.

— Черт, — произнесла я, нащупывая очки, чтобы суметь разобраться в хламе и найти «тампакс». Но я даже не могла найти эти проклятые очки. Я нырнула рукой в чемодан и принялась щупать все подряд. В раздражении я начала разбрасывать одежду по полу.

— Черт возьми, — стонала я. Пол становился похожим на место, где произошла автокатастрофа. Как я смогу смыть с пола кровь? Да никак не смогу. Я должна буду удрать из Парижа, прежде чем обслуга поймет, в чем тут дело.

Какую, однако, чертову кучу барахла я таскаю в своем чемодане! Могу я использовать свои стихи как гигиенические салфетки или нет? Очаровательный символизм. Но, к сожалению, они ни хрена не впитывают.

О, а это что такое? Одна из футболок Беннета. Я сложила ее как пеленку и заколола одной (всего одной!) английской булавкой, чтобы она держалась на мне хоть как-то. Но как я собираюсь уезжать из Парижа с этой пеленкой? Ведь мне придется идти на полусогнутых. Все подумают, что я хочу писать. О Боже — преступления не искупаются! Ну вот, недавно еще думала, что вынашивать ребенка неизвестно какого цвета — это и будет моей расплатой за бегство с Адрианом, а теперь сама обряжаюсь в пеленки. И почему мои страдания не могут быть благородными? Когда другие писатели страдают, они делают это так красиво, так эпически, или космически, или авангардно, а когда я — то дешево, как в плохом фарсе.

Я проковыляла в коридор в своей замечательной куртке, держа колени сомкнутыми, чтобы пеленка не спадала. Затем я внезапно вспомнила, что все, что стоит между мной и нищетой, находится в сумочке: паспорт, карточка «Америкэн Экспресс» и т. д., и поковыляла обратно. Затем — снова в коридор, колени сомкнуты, ноги босые, сумочка прижата к груди — схватилась за ручку туалетной комнаты и начала скрестись.