Антураж кабинета доктора Шрифта не поражал роскошью и вкусом: датский стол в стиле модерн, коричневое фламандское кресло с пластиковой подставкой для ног и твердыми подушками, смахивающими на гранитные валуны, спинку же прикрывала хлопчатобумажная салфетка, приходящаяся как раз под голову. Несколько стульев, шкаф, пишущая машинка, несколько дипломов и грамот на стенах — одним словом, как я сделала позже вывод, — стандартная обстановка психоаналитика средней руки.

Доктор Шрифт сразу взял с места в карьер. Он настаивал, что лошадь, о которой я мечтала, воплощает на самом деле моего отца. Мне было четырнадцать, и я морила себя голодом в наказание за библейский грех, случившийся на зеленой шелковой кушетке в гостиной отчего дома. А он утверждал, что гроб, в который я намереваюсь себя вогнать, — на самом деле, — моя мать. Так почему же у меня прекратились месячные? Загадки и только.

— Потому, что я не хочу быть женщиной. Это ведь так постыдно и бездарно. Даже Шоу сказал, что нельзя быть женщиной и человеком искусства. Деторождение — рок, тяготеющий над женщиной, отнимающий у нее творческие способности. А я хочу быть творческой личностью. И это все, что мне надо.

С одной стороны, я не знала, как изложить все это доходчиво и связно, с другой стороны, получала удовольствие от ласк Стива и при этом знала, что это упоительное чувство — враг. Стоит мне поддаться этому чувству, я распрощаюсь со всеми своими планами и мечтами. «Надо сделать выбор», — сказала я себе в четырнадцать лет. И выбор я сделала, занявшись мустурбацией. «Я хочу быть свободной от мужчин и их власти» — решила я, делая это двумя пальцами каждую ночь.

А доктор Шрифт не понимал меня.

— Вам надо стать женщиной, — шептал он мне со своего кресла.

Но, несмотря на свои четырнадцать, я хорошо представляла себе все издержки и неудобства этого состояния: «быть женщиной».

Я стремилась пережить оргазм подобно леди Чаттерли, но, с другой стороны, я хорошо видела и оборотную сторону медали: чем ярче светит луна, тем резче падают тени на землю. Владычица-Луна, правящая отливами и приливами. Луна — мать и сестра всех женщин. Что Солнце? Женщины — существа лунные, они так же двойственны, как и хозяйка ночи. Так что же с моими забавами? Все, что я могу понять, так это довольно жалкое положение женщины.

Я бродила по музею искусств в Метрополитен, приглядываясь, не подскажет ли мне выход какая-нибудь женщина, достигшая вершин в искусстве. Мари Кассет? Берта Моризо? Так почему же все эти великие женщины, отказавшиеся иметь детей, только и делают, что пишут женщин-матерей с детьми? Это безнадежно. Если ты женщина и к тому же талантлива, то жизнь для тебя — ловушка, из которой тебе не вывернуться, какой путь ни избери. Если ты кинешься реализовывать себя как женщина-мать, жена, хозяйка (даже если природа наделила тебя изворотливостью, хитростью и изобретательностью Вальтера Миттуши) или пожертвуешь всем эти ради своего призвания в искусстве, ты все равно не ускользнешь от своей женской сути. Считай, что неразрешимый конфликт у тебя в крови, а решить его так же трудно, как и жить без крови.

Ни моя добрая мамочка, ни моя дурная и непутевая мать не могли мне помочь разрешить эту дилемму. Моя плохая мать всегда твердила, что если бы не мы (дети), она стала бы знаменитой актрисой; моя же хорошая мамочка уверена, что не рассталась бы со мной за все сокровища мира. Что же я смогла вынести из всего этого? Только примеры, но не выводы и принципы. А урок прост: быть женщиной значит быть вечно спешащей, задерганной, разочарованной и, уже конечно, злой. Злой на тех, кто помешал тебе выразить самое себя. Это значит, метаться в противоположные стороны одновременно, будучи при этом зажатой между Сциллой и Харибдой.

— Надеюсь, ты будешь лучше меня, — говорила мамочка. — Возможно, дорогая, тебе удастся совместить и то и другое. Что до меня, мне не удалось.

Адриан молча высадил нас у отеля, и его «триумф», урча, скрылся. Мы поднялись наверх, чтобы смыть с себя грехи прошедшей ночи. Беннет не планировал в тот день никаких встреч, поэтому мы решили прогуляться к дому Фрейда. Мы задумали этот поход еще до того, как в поле зрения возник Адриан, но как-то засуетились и забыли.

Вена в то утро была прекрасна. Еще не было жарко, солнце светило вовсю, и небо было голубым, а улицы наполнились людьми, которые с деловым видом спешили на службу, сжимая в руках кейсы (а в кейсах, скорее всего, не было ничего относящегося к делу, только газеты и бутерброды). Мы прогулялись по Фольксгартену, восхищаясь аккуратными кустами роз, напоминающими о безмятежной юности. Мы отметили, что в Нью-Йорке эти клумбы обязательно были бы осквернены. Мы смаковали друг перед другом тему нью-йоркского вандализма в противовес законопослушной добродетельности немецких городов. Потом, как водится, обсудили проблему противоречия между цивилизацией и регуляцией, импульсами и поведением. На короткое время между нами воцарилось уютное согласие, которое Адриан называл «скукой супружества». Он ошибался. Будучи одиноким волком, он не находил удовольствия в партнерстве, а брак воспринимал только как занудство и скуку. Чего ему не хватало, так это особого «парного» инстинкта, заставляющего двух людей заключать союз, заполняя тем самым бреши в своих душах и обретая ощущение силы. Союз двоих не обязательно основывается на сексе: он может возникнуть и между двумя подругами, снимающими угол, и между старыми гомосексуалистами, живущими одной семьей и много лет не трахающимися друг с другом. Случаются такие союзы и в обычных браках. Двое поддерживают друг друга, как контрфорсы. Двое зависят друг от друга, балуют друг друга и оберегают друг друга от внешнего мира. Иногда это стоит всех недостатков брака — обрести единственного друга посреди равнодушного мира.

Мы с Беннетом взялись за руки и пошли к дому Фрейда. Мы будто бы заключили молчаливое соглашение не упоминать о прошедшей ночи. Эта ночь как бы приснилась нам, а сейчас мы снова были вместе, при свете дня, и сон этот исчез, растаял, как утренний туман.

Мы поднялись по лестнице в кабинет, где Фрейд давал консультации, мы были похожи на двух пациентов, пришедших на сеанс супружеской терапии.

Я всегда придавала большое значение святыням культуры. Дом в Риме, где жил Китс, его же дом в Хэмпстеде, дом, где родился Моцарт, грот Александра Попа, дом в амстердамском гетто, где жил Рембрандт, вилла Вагнера на озере в Люцерне, две комнатенки в венской квартире, где ютился Бетховен… Как бы ни выглядело то место, в котором родился, жил, работал, ел, портил воздух и изливал свое семя какой-нибудь гений, — в моих глазах оно было святилищем. Как Дельфы или Парфенон. Пожалуй, даже больше, потому что чудо повседневной жизни величайших столпов культуры состоит в том, что, живя в двух обшарпанных комнатках, Бетховен мог написать такую музыку, — вот это настоящее чудо. Я с благоговением взирала на все эти невыразительные предметы, и чем невыразительнее они были, тем лучше: его выцветшая солонка, его потрепанная книга расходов. Сама по себе заурядность его быта дарила мне ощущение спокойствия и счастья. Я часами, как бладхаунд, принюхивалась в надежде уловить запах гения. Где-то между приемом ванны и посещением спальни, между поеданием яйца и сидением в отхожем месте, к гению является муза. Она не придет к нему там, где ее ожидают увидеть ваши испорченные Голливудом мозги: ни на сногсшибательном солнечном закате над Ахеей, ни на гребне волны, когда вы балансируете на серфинге где-нибудь в Биг-Сюре, ни на вершине Дельфийского холма (как раз между пупом земли и тем местом, где Эдип убил своего папашу), — нет, муза является тогда, когда ты режешь лук или ешь баклажаны, или выстилаешь мусорную корзинку страничкой с книжным обозрением из «Нью-Йорк Таймс». Лучшие из современных писателей это знают хорошо. Леопольд Блум пожарит почки, сходит по большому — и начинает постигать Вселенную. Понж находит душу человека в устрице (как Блейк находил ее в чашечке полевого цветка). Плат, поранив палец, делает великое открытие. А Голливуд пичкает нас образом художника, похожего на идола, с мечтательными глазами и бантом на шее, творящего на фоне музыки Дмитрия Темкина и оранжевого заката — и в какой-то степени все мы (даже те из нас, кому отлично известно, как обстоят дела на самом деле), стараемся подстроиться под этот образ.