Поезд въехал в галерею или тоннель, и в полутьме завершился символизм. Полутемный тоннель и гипнотическая тряска поезда.

Она молча вышла в городе под названием (кажется) Бивона. Она шла через пути, перешагивая их осторожно ногами в черных чулках и узких черных туфлях. Он смотрел ей вслед, словно был Адамом, желающим знать ее имя. Затем он вскочил и бросился к выходу, догоняя ее. И в этот момент большой товарный поезд незаметно двинулся по параллельному пути и закрыл ему дорогу. 25 груженых вагонов и она исчезла навсегда.

Это один из сценариев секса нараспашку. Быстрого не из-за того, что у европейских мужчин ширинка на пуговицах, а не на молнии, и не потому, что участники этого приключения столь привлекательны, а потому, что эпизод был сжат, как сон, и свободен от угрызений совести и чувства вины, так как не было разговоров о ее покойном муже и его невесте, потому что это лишнее. Ни один из них не наставлял рога мужу и не изменял жене. Никто не пытался доказать этим что-нибудь или получить что-нибудь из этого. Секс нараспашку свободен.

Считай это эпилогом, любовь моя.

В шесть утра мы приземлились во Франкфурт-Флагхэйфен и перешли в помещение с прорезиненным полом, который, после всех мерцающих новостей, навел меня на мысли о концлагерях. Мы прождали час, пока «747» заново заправится. Аналитики сидели неуклюже на стульях, отлитых из стекловолокна, установленных в непоколебимые ряды: серый, желтый, серый, желтый, серый, желтый… Унылые цвета как нельзя лучше соответствовали унылым лицам.

Многие везли дорогие фотоаппараты и, вопреки длинноватым волосам, уже пробивающейся щетине, очкам в проволочной оправе (и супругам, одетым соответственно представлениям миддл-класса о богеме: туфли из буйволиной кожи, мексиканские шали, серебряные украшения, купленные в Гринвидж Виллидж [3]) они выделялись респектабельностью равенства. Я думаю о том, что я имею против большинства аналитиков. Они открыто принимали общественный строй. Их, мягко говоря, левые взгляды, их выступления в защиту мира, декорирование офисов «Герникой» имели все основания называться очковтирательством. Когда подходил критический момент: семья, положение женщины, поток денег от больных к доктору, они становились реакционерами. Такая же жесткая защита своих интересов, как социальный дарвинизм викторианской эпохи.

— А женщина всегда правит из-за трона, — говорил мой последний аналитик, когда я доверительно объясняла, каким грязным я ощущала постоянное стремление к лести, которую я жаждала получить от мужчин. Это было меньше, чем за неделю до поездки в Вену, и это была наша последняя ссора. Я никогда не доверяла Коулнеру, но, как бы то ни было, продолжала выдерживать его осмотры, притворяясь, что это мои проблемы.

— Разве вы не видите, — выкрикнула я с кушетки, — женщины используют свою сексуальную привлекательность, чтобы манипулировать мужчинами и пресекать их ярость, но никогда, будучи открытым и честным…

Но доктор Коулнер мог видеть только то, что смутно отдавало Женской Либеральностью и невротической проблемой. Многие протесты против общепринятого женского поведения были «фаллическими» и «агрессивными». Мы долго спорили об этих вопросах, но его «править из-за трона», в конце концов показало мне, чего он стоит.

— Я не верю, что вы верите, — выкрикнула я, — и я не уважаю ваши убеждения и не уважаю вас за то, что вы их защищаете. Если вы серьезно сделали подобное заявление о «правлении из-за трона», то как вы можете понять меня и мои проблемы? Я не желаю жить тем, чем живете вы. Я не хочу такой жизни и не вижу, почему я должна судить о вещах в согласии с этими вашими стандартами. Я также не считаю, что вы понимаете хоть что-то в женщинах.

— Возможно, вы не понимаете, как это замечательно — быть женщиной, — возразил он.

— О Боже! Теперь вы воспользовались последним доводом. Вы что, не встречали мужчин, для которых женственность означает, что бабу надо держать в узде! Почему я должна слышать от вас о том, как замечательно быть женщиной? Вы что — женщина? Почему я на этот раз не должна послушаться себя? Или другой женщины? Я рассказывала о них. Они говорили мне о себе, о своей проклятой участи, и о том, что я делаю все правильно — даже если это не принесет славы хорошей домохозяйки.

Мы разошлись и больше не встречались, мы накричали друг на друга. Я ненавидела себя за то, что ему наговорила, за свой полоумный трактат, за то, что я пренебрегала хитростью. Я знала, есть и другие аналитики — мой немецкий аналитик, который, к примеру, не поддерживает этот женоненавистнический режим. Но я также ненавидела Коулнера за его ограниченность и за то, что он отнимал у меня время и деньги этой старой историей с избитыми фразами о женском предназначении. Кому это нужно? Такое удовольствие можно было получить от удачно приготовленного пирога. И оно не стоило бы 40 долларов за пятьдесят минут.

— Если вы так относитесь ко мне, то почему не отделаетесь от меня сейчас же, — высказался Коулнер. — Почему не уходите и принимаете от меня это дерьмо?

Это было по-коулнеровски. Когда он чувствовал, что будет атакован, он становился злобным и бросался вперед, показывая в каком он скверном настроении.

— Типичный комплекс маленького человека, — пробормотала я.

— Что, что?

— О, ничего.

— Давайте, я хочу услышать. Я могу достойно встретить ваши слова, — важно сказал аналитик.

— Я предполагаю, доктор Коулнер, что вы знаете из психиатрической литературы, что такое комплекс маленького человека. Вы звереете и материтесь, когда кто-либо указывает вам на то, что вы Всемогущий Бог. Я понимаю, это действительно болезненно — ощущать, что ваш рост — всего лишь пять футов четыре дюйма, но я смею предположить, что вы могли бы это проанализировать и сделаться несколько более терпимым для окружающих.

— Камни и трости могут сломать мне кости, а слова не причиняют боли никогда, — огрызнулся Коулнер. Юморок у него был на уровне младших классов, но он думал, что куда как остроумен.

— Посмотрите-ка: вы можете общаться со мной избитыми фразами — и при этом предполагается, что я должна испытывать к вам сверхблагодарность и к тому же платить вам за это — а если я сделаю то же самое с вами — что я, между прочим, имею право сделать — вернув вам все сторицей — тогда вы беситесь и разговариваете, как злобный семилетка. — Я просто сказал, что вы должны расстаться со мной, если вы чувствуете это все ко мне. Уйти. Бросить. Хлопнуть дверью. Послать меня ко всем чертям.

— И допустить, чтобы, после двух лет и тысяч утекших долларов, мы списали все это в убыток. Я имела ввиду, что вы, возможно, готовы все списать — но я-то надеялась, что это принесет хоть какой-то положительный результат.

— Вы можете найти другого аналитика, — сказал Коулнер, — вы можете понять, что ваша точка зрения все же…

— Моя точка зрения! Вы, что, не понимаете, почему столько людей держат психоаналитиков за мудаков! Ваш брат все превращает в разновидность уловки-22 [4]. А пациент приходит, и приходит и продолжает выкладывать денежки, а вы всякий раз сознательно увиливаете, и, наконец, когда до вас доходит, что вы ни хрена не можете помочь, вы просто зачеркиваете число потраченных на вас лет и советуете обратиться к другому аналитику, чтобы наверстать то, что не получилось с предыдущим. Вас не убивает нелепость этого?

— Скорее, меня убивает нелепость моего теперешнего положения и то, что я слушаю ваши бессмысленные тирады. Единственное, что я могу сделать, это повторить то, что я уже сказал. Если вам не нравится, почему вы не покинете меня?