— По-моему, тебе абсолютно наплевать, что я хорошо относилась к тебе и из-за этого поломала свою жизнь.

— Ты делала это не для меня, — ответил он. — Это было твоим искуплением.

— Я никогда бы так не поступила, если бы не чувство к тебе, очень сильное чувство. — И затем с содроганием, волной накатившем на меня, я вспомнила, как меня страстно тянуло к нему в Вене. Дрожь в коленях. Чувство пустоты в желудке. Рвущееся сердце. Учащенное дыхание. Все то, что он вызвал во мне, все, что заставило меня уехать с ним. Я хотела его такого, каким он был в нашу первую встречу. А теперь он стал разочарованием.

— Мужчина под кроватью никогда не станет мужчиной на кровати, — заметила я. — Или — или. Как только мужчина перебирается наверх, он более не тот, кого ты так желаешь.

— О чем, черт возьми, ты говоришь?

— О моей теории секса нараспашку, — сказала я и объяснила ему ее как можно доходчивее.

— Выходит, я разочаровал тебя? — спросил он, обняв меня и пригибая все ниже и ниже, пока моя голова не коснулась его колен, и я не вдохнула запах его давно не стиранных брюк.

— Давай выйдем из машины, — предложила я.

Мы вышли и сели под дерево. Голова моя лежала у него на коленях. Я стала бесцельно забавляться с его ширинкой, наполовину расстегнула ее и дотронулась до его мягкого пениса.

— Он маленький, — сказал Адриан.

Я поглядела на Адриана, на его зелено-золотистые глаза, светлые волосы надо лбом, морщинки от смеха в уголках рта, загорелые скулы. Мне он все еще казался красивым. Я с грустью отметила, что когда-то хотела его, и едва не расплакалась, потому что это осталось в прошлом. Мы поцеловались долгим поцелуем, его язык ошеломляюще двигался в моем рту. Но независимо от длительности поцелуя его пенис по-прежнему оставался мягким.

Он улыбнулся своей лучезарной улыбкой; засмеялась и я. Я знала, он всегда таился от меня. Я поняла, что никогда не обладала им полностью, и это придавало ему еще больше очарования. Я напишу о нем, буду говорить о нем, помнить его, но никогда не буду с ним. Недосягаемый человек.

Вместе мы доехали до Парижа. Я настаивала, что хочу вернуться домой, а Адриан пытался убедить меня остаться. Теперь он боялся оказаться без моей преданности. Он понимал, что я отдаляюсь. Он чувствовал, что я уже заношу его в свой дневник для будущего использования. По мере приближения к окраинам Парижа мы смогли различить надписи под пролетом моста скоростного шоссе. Одна из них гласила:

Женщины! Освободимся!

Снова Париж.

Мы прибываем, завернутые в дорожную пыль. Два переселенца Джона Стейнбека, два пыльных водевильных персонажа Колетт.

Писать на обочине представляется прелестным только в руссоистских теориях, а в жизни после этого вся промежность липкая. Одно из неудобств быть женщиной заключается в том, что все время приходится писать в свои туфли. Или на них.

Итак, мы прибываем в Париж — липкие, пыльные, слегка описанные. Мы опять влюблены друг в друга — это вторая стадия любви, которая заключается в тоске по первой стадии. Это вторая стадия, которая наступает, когда ты чувствуешь, что любовь уходит, и не можешь перенести мысли о еще одной потере.

Адриан ласкает мое колено.

— Как ты, дорогая?

— Отлично, дорогой.

Мы больше не знаем, что в наших словах правда, а что — ложь. Актеры слились со своими ролями.

Я наконец решилась поскорее разыскать Беннета и, если он возьмет меня обратно, начать жить с ним заново. Но я совершенно не представляю, где он может сейчас быть. Я решаю позвонить ему. Я полагаю, что он вернулся в Нью-Йорк. Он ненавидит ошиваться в Европе почти так же, как и я.

На Гар дю Нор я нахожу телефон и пытаюсь заказать разговор. Но я забыла все французские слова, какие знала, а английский телефонистки оставляет желать лучшего. После абсурдного диалога со множеством ошибок, после помех и неверных соединений я попадаю на свой домашний номер.

Телефонистка просит «Ле доктер Винг», и издалека, словно подчеркивая огромность Атлантического океана, разделяющего нас, доносится голос девушки, которая сняла нашу квартиру на лето.

— Его нет. Он в Вене.

— Madam, le docteur est a Vienne [57], — откликается эхом телефонистка.

— Ce n'est pas possible! [58]— кричу я, и тут мой французский заканчивается. Так как телефонистка начинает со мной спорить, я быстро лишаюсь дара речи. Когда-то давным-давно, я приезжала сюда учиться и могла говорить на этом языке. Теперь я с трудом говорю даже по-английски.

— Он должен быть там! — ору я. Где же он, если не дома? И что, черт возьми, мне делать со своей жизнью без него?

Я быстро заказываю разговор со старейшим другом Беннета, Бобом, у которого на лето осталась наша машина. Беннет, уж конечно, позвонит ему первому. Удивительно, но Боб дома.

— Боб, это я, Изадора. Я в Париже. Беннет у тебя?

Голос Боба еле слышен:

— Я думал, что он с тобой.

И затем молчание. Нас прервали. Только это не настоящая тишина. Я и впрямь слышу шум океанского прибоя, или мне просто так кажется? Я ощущаю, как крошечный ручеек пота стекает вниз между моими грудями. Неожиданно опять всплывает голос Боба.

— Что случилось? Что ты там…

Затем булькающие помехи. Потом молчание. Я представляю себе какую-то гигантскую рыбу, грызущую трансатлантический кабель. Каждый раз, когда рыба рвет книзу, голос Боба умирает.

— Боб!

— Я тебя не слышу. Я спросил: вы поругались?

— Да. Это сложно объяснить. Это ужасно. Я винова…

— Что? Не слышу… Где Беннет?

— Потому я тебе и звоню.

— Что? Ничего не разберу.

— Черт. Я тебя тоже не слышу… Слушай, если он позвонит, скажи, что я люблю его.

— Что?

— Скажи, что я ищу его.

— Что? Не слышу тебя.

— Скажи, что я хочу его.

— Что? Не слышу.

— Скажи ему, что я его хочу.

— Что? Ты не повторишь?

— Это невозможно.

— Не слышу тебя.

— Просто скажи ему, что я его люблю.

— Что? Эта ужасная свя…

Нас прервали окончательно. Раздался голос телефонистки, сообщившей, что я должна сто двадцать девять новых франков и тридцать четыре сантима.

— Но я ничего не слышала!

Телефонистка утверждает, что тем не менее я обязана заплатить. Я иду к телефонной кассе, заглядываю в бумажник и обнаруживаю, что у меня вообще нет франков — ни старых, ни новых. Итак, мне приходится пройти через тяготы обмена денег и сражение с кассиром, но все-таки я плачу. Слишком накладно протестовать дальше.

Я отсчитываю франки как в наказание. Я заплатила бы сколько угодно, лишь бы оказаться дома и вспоминать все, что случилось, в спокойной обстановке. Зачем обманывать себя? Я не экзистенциалистка. Ничто не станет для меня полной реальностью, пока я этого не запишу, исправив и улучшив, как обычно. Я всегда жду, чтобы все события наконец произошли и я смогла бы прийти домой и передать их на бумаге.

— Что случилось? — спросил Адриан, появившись из мужского туалета.

— Я знаю только, что его нет в Нью-Йорке.

— Может быть, он в Лондоне?

— Может быть… — мое сердце забилось сильнее, когда я подумала, что увижу его снова.

— Почему бы нам не поехать в Лондон вместе, — предложила я, — и не расстаться добрыми друзьями?

— Потому что ты должна справиться с этим сама, — сказал моралист Адриан.

Я не усмотрела ничего дурного в его словах. В общем-то он прав. Я сама залезла в этот бардак, так почему он должен оплачивать мое извлечение оттуда?

— Пойдем выпьем и все обдумаем, — сказала я, подойдя к нему.

— Отлично.

Мы влезаем в наш «триумф», карта Парижа лежит на моих коленях вверх ногами, а солнце освещает город — как в экранизации нашей истории.