Таким образом, наши иллюзии мало-помалу разрушались. Конечно, их потеря была совершенно неизбежна, и в этом мы не отличались от большинства взрослеющих девушек, разве что сильнее любили литературу и претендовали на многое. Все, что нам тогда было нужно, — это мужчина, с которым можно было бы поделиться всем. Но почему же такой не отыскивался? В том ли дело, что мужчины и женщины в принципе несовместимы? Или нам просто не везло?

Летом 1965 года, когда нам обеим было по двадцать три, мы отправились вместе в Европу. Наше избавление от иллюзий достигло к этому моменту такого размаха, что мы спали с мужчинами лишь для того, чтобы продемонстрировать одна другой свежие скальпы на поясе.

Пиа перефразировала Роберта Браунинга во Флоренции:

Мы переспали с парнями, торговавшими бумажниками рядом с Уффици, с двумя темнокожими музыкантами, жившими в пансионате напротив Питти, с продавцом билетов «Алиталии», с почтовым клерком из «Америкэн Экспресс». Целую неделю я была в связи с женатым итальянцем по имени Алессандро, который заставлял меня шептать ему на ухо «жопа, сука, говно», пока мы трахаемся. Обычно это вызывало у меня такой приступ истерического смеха, что я теряла к акту всякий интерес. Потом была еще одна недельная связь с американским профессором истории искусств по имени Михаил Карлински, который подписывал свои любовные письма «Микеланджело». У него была в Америке жена-алкоголичка, сверкающая лысина на голове, козлиная бородка и страсть к «Гранита ди Кафе». Ему очень хотелось съесть дольку апельсина из моего влагалища потому, что он прочитал об этом в «Душистом Саду». Потом был студент консерватории (тенор), который признался мне, что его любимая книга — «Жюстина» де Сада, и предложил воспроизвести некоторые сцены из нее. Эксперимент ради эксперимента — мы с Пией согласились — но я никогда больше его не встречала.

Самой приятной частью всех этих приключений оказались те приступы смеха, которые звучали при рассказах и описаниях. Но на самом деле нам было вовсе не так весело. Мы с Пией оказались привлекательными для мужчин, но как только дело доходило до понимания и душевных разговоров, мы нуждались друг в друге. Постепенно мужчины превращались лишь в сексуальные объекты.

В этом было что-то совсем грустное. В конце концов мы научились лгать, притворяться и играть так, что это никому не было заметно, кроме, конечно, нас самих. Мы автоматически стали что-то скрывать от наших мужчин. Ну, не могли же мы позволить им узнать, к примеру, что мы обсуждаем их, рассказываем, каковы они в постели, и передразниваем их манеру ходить и разговаривать.

Мужчины всегда так ненавидят женские сплетни, поскольку подозревают правду: женщины провели измерения и сравнили их. В самых сумасшедших обществах (арабское, ортодоксальное еврейское) женщины обязательно должны закрываться паранджой (либо париком), тем самым их максимально отделяют от окружающего мира. Тем не менее: сплетни — это особая форма роста женского сознания. Мужчины могут высмеивать их, но прекратить их они не в состоянии. Сплетни — это опиум для притесненных.

Но кого притесняли? Пиа и я были «свободными женщинами» (хотя это словосочетание теряет смысл без кавычек). Пиа была художником. Я — писателем. Наша жизнь была более обустроенной, чем у большинства мужчин: у нас была работа, путешествия, друзья. Так почему же тогда наше существование превратилось в цепь грустных песен о мужчинах? Почему наши жизни выродились в охоту за мужчинами? Где же те женщины, которые в самом деле свободны, которые не проводят все время в блошиных прыжках от мужчины к мужчине, которые одинаково уютно себя чувствуют и с мужчиной и без него? Мы обратились за ответом к нашим героиням, и вот что оказалось: Симона де Бовуар никогда ничего не делала, не узнав прежде мнение Сартра. А Лилиан Хеллман мечтала быть таким же мужчиной, как и Дэшиел Хэммет — тогда бы он полюбил ее, как любил себя. А Анна Вулф Дорис Лессинг не могла кончить, если не была влюблена, что, впрочем, редкость. Да и остальные женщины-писательницы, женщины-художницы в большинстве своем были пугливыми, зажатыми, шизоидными. Робкими в жизни и смелыми лишь в искусстве. Эмили Дикинсон, сестры Бронте, Вирджиния Вулф, Карсон Маккаллерс… Флэннери О'Киф одна в пустыне, вдали от людей. Какое изысканное общество! Строгих, странных, с манией самоубийства. Где же женский Чосер? Хоть одна живая баба с заманчивостью, игривостью, любовью и талантом впридачу? Где мы можем узнать об этом? Коллетт, за ней Галлик Афро? Сафо, о которой ничего не известно? «Я голодаю и чахну», — вот ее слова в моем вольном переводе. А ведь это про нас! Любая женщина, какую только можно себе вообразить, либо старая дева, либо потенциальная самоубийца. Так к чему же все это ведет?

Но поиски несуществующего мужчины продолжаются.

Пиа никогда не была замужем. Я была замужем дважды — но все еще ищу. А ведь любой, глядя на мои метания, подумает о моем отце. Может быть, он? Но это объяснение меня совершенно не удовлетворяет. Не то, что оно выглядит неверным; оно слишком простое. Может быть, и вправду поиск — это ритуал, в котором процесс не менее важен, чем результат. Быть может, это некий вид познания. Быть может, и нет такого мужчины, это лишь мираж, вызванный чувством внутренней пустоты. Если ты ложишься спать голодным, то во сне видишь еду. Если ложишься с полным мочевым пузырем, то во сне ищешь туалет. Если у тебя мозоли, то во сне ты видишь себя отдыхающим. Может быть, этот несуществующий мужчина лишь призрак, созданный твоей тоской? Может быть, он как навязчивая идея: фанат, который подстерегает изнасилованных женщин под кроватью и в туалете. А может быть, он уже умер, последний любовник. Я написала стихотворение, в котором назвала его «Мужчина под кроватью».