— Кажется, профессор Кант остался доволен, — продолжал Кох, хотя его своеобразная манера говорить, слегка поджимая губы, придавала оттенок явного лицемерия даже комплиментам.

— Вас что-то беспокоит, Кох?

Он не стал отнекиваться, а провел рукой у воротника рубашки, как будто ему вдруг сделалось жарко в этой холодной комнате.

— Да, в общем, кое-что, — произнес он после некоторых колебаний. — По поводу профессора Канта, сударь.

— И что же? — спросил я.

— Я был очень удивлен, обнаружив его сегодня утром на берегу реки. В его возрасте… Кажется весьма странным, что он проявляет столь… нездоровый интерес к убийству. Вы так не думаете, сударь?

— Он проявляет отнюдь не вульгарное любопытство к преступлению, если вы это имеете в виду, — поспешно ответил я, так как сержант озвучил то недоумение, которое поведение моего учителя вызвало и у меня самого. — Герр профессор Кант не может терпеть тот нравственный и общественный хаос, который подобные преступления вносят в нашу жизнь, вот и все. Он испытывает определенные опасения за судьбу Кенигсберга и переживает за любимый город.

— Тем не менее он не согласился с вашей теорией о том, что причиной здешних убийств является революционный заговор, — продолжил Кох.

— Профессор Кант не судья и не полицейский, — объяснил я. — Он не отрицал того, что предложенная мною версия представляется наиболее очевидным объяснением. Но он ведь самый главный теоретик рационализма в Пруссии. Ему хочется услышать теорию, которая базировалась бы на солидных основаниях. Когда мы сегодня днем с ним встретимся, я как раз и намерен продемонстрировать ему то, чего он ждет.

— Да-да, конечно, сударь, — произнес Кох, хотя мне показалось, что мои слова его не очень убедили.

— Но есть ведь и что-то еще?

Кох положил руку на отворот куртки, словно пытался успокоить учащенно забившееся сердце или заранее попросить прошения за вопрос, который он собирался задать.

— Это касается вашего брата, сударь, — сказал он. — Герр Кант упомянул о нем сегодня утром в связи с несчастным мальчиком. Вашего брата тоже убили, сударь?

Я наполовину отвернулся, открыв саквояж, и притворился, что ищу там что-то.

— Нет, не убили, — ответил я. — Он стал жертвой несчастного случая, сержант. Несчастного случая.

Я копался в содержимом саквояжа, чтобы не встретиться с ним взглядом. Когда же я снова поднял на него глаза, мне показалось, что на простоватом лице Коха я заметил выражение удивления и растерянности. Быстрыми шагами пройдя мимо него, я проследовал в соседнюю комнату.

— Где арестованные? — спросил я.

— Офицер Штадтсхен ждет вашего приказания доставить их сюда, сударь, — ответил Кох, поправляя куртку. Его лицо вновь превратилась в ничего не выражающую маску.

— Скажите ему, пусть вначале зайдет сюда один.

Словно мои мысли были услышаны, раздался громкий стук в дверь, и на пороге появился Штадтсхен со стопкой бумаг в руках. Это был мужчина громадного роста с обрюзгшей красной физиономией и в великолепном темно-синем мундире с белым кантом на рукавах и вдоль швов на рейтузах.

— Иностранцы, находящиеся в Кенигсберге, сударь, — произнес он с поклоном, протягивая мне копию списка, составленного для генерала Катовице.

Я взял у него бумагу и просмотрел имена.

— Двадцать семь человек? Во всем Кенигсберге?

— В последнее время сюда приезжает не так уж много иностранцев, сударь, — ответил офицер. — Конечно, в порту много парусных судов, но они, как правило, проводят там не больше суток, и члены команды в основном спят на борту. Путешественники стараются объехать город стороной. Ни один разумный человек не хочет стать жертвой убийцы.

— Значатся ли какие-либо из этих имен в списках полиции?

— Нет, сударь. Я сам проверял.

Я обратил внимание на то, что в списке были имена трех ювелиров, которых я встретил вечером накануне в «Балтийском китобое».

— Вы обыскали гостиницу?

— Конечно, сударь, — ответил он и положил на стол передо мной большую связку бумаг. — Вот образцы тех материалов, которые мы обнаружили там.

— Где они были спрятаны?

— В потайной комнате, герр поверенный. В одной из спален на верхнем этаже под ковром находился люк, который и вел туда.

У меня в памяти всплыл образ подсматривающего Морика. Возможно, именно эту информацию он хотел сообщить мне прошлым вечером? Что в комнате напротив моего окна проходит сборище мятежников.

— Бумаги и карты, сударь, — продолжал Штадтсхен.

— Карты?

— Кенигсберга, сударь, и других мест. Брошюры на французском. Имя Бонапарта постоянно встречается в тексте.

— Вы нашли какое-нибудь оружие?

— Нет, сударь, — ответил Штадтсхен с широкой улыбкой, — за исключением старого пистолета в спальне Тотцев. Он ржавый, словно потерянный якорь, и может взорваться при выстреле.

— Сколько человек вы арестовали?

— Только хозяина и его жену. Купцы, которыми вы, по словам сержанта Коха, заинтересовались, сегодня рано утром покинули город. Скорее всего морем. Жандармы сейчас пытаются установить, в каком направлении они отплыли.

— Тотц и его жена говорили что-нибудь во время ареста?

— Признаться, я не обратил особого внимания, сударь, — ответил Штадтсхен. — У меня хватало дел поважнее.

— Что вы имеете в виду?

— Знаете, сударь, — Штадтсхен провел рукой по губам, — ребятам сейчас очень тяжело. С тех пор как начались все эти убийства, мне было трудновато удерживать их. Они ведь могли взять правосудие в собственные руки. Вы понимаете, что я хочу сказать?

— Хорошо, — прервал я его, — мы можем начать.

Штадтсхен вытянулся по стойке «смирно».

— Прежде всего, сударь, генерал Катовице желает, чтобы заключенных из части «Д» отделили от остальных.

— Части «Д»? — переспросил я.

— Депортируемых, сударь. Генерал хочет перевести их в порт Пиллау, сударь. Чтобы они были готовы к немедленной погрузке. Если действительно обнаружится французский заговор, тюрьма начнет заполняться политическими подстрекателями и террористами. Кенигсбергская крепость может превратиться в прусский эквивалент Бастилии, сударь. Именно так это и определил генерал. Вчера шестьдесят депортируемых отплыли из тюрьмы Швайнемунде на борту судна «Царь Петр». Завтра он будет в Пиллау, сударь. Поверенный Рункен составил предварительный список, — Штадтсхен сделал глубокий вдох и опустил глаза, — но подписать его и поставить на нем печать он уже не успел.

Офицер протянул мне документ на тяжелом пергаменте. Я хорошо помнил королевский указ, упоминавшийся в заголовке. Одну из копий оригинала я получил за несколько месяцев до того у себя в Лотингене. В Пруссии воцарился ужас перед якобинской революцией. Всем начальникам тюрем давался приказ составить список «лиц, представляющих опасность для безопасности государства, использующих любые преступные средства для побега из заключения, оказывающих сопротивление тюремным властям и не проявляющих признаков искреннего раскаяния в содеянном и стремления к исправлению».

— Поверенный Рункен выбрал шесть имен для депортации, сударь. Генерал Катовице добавил еще два. Он просит, чтобы вы довели процедуру оформления до конца.

Я быстро пробежал глазами список на пергаменте.

— Боже мой! — воскликнул я с ужасом, прочитав предъявляемые последнему обвинения. — Таких людей даже сибирские волки испугаются.

— Да уж это точно, сударь, — откликнулся Штадтсхен с мрачной улыбкой. — Народец еще тот.

У меня учащенно забилось сердце. Сколько лет каторжного труда, порки, морозов и штормовых ветров понадобится, чтобы наказать такого Каина по заслугам?