Первый час во вторник — урок румынского языка. Каждый вторник у Орыськи матовый от пудры нос и широкая бархатная лента в волосах. Орыська обожает учителя Мигалаке. На уроках она, как верный пес, смотрит ему в глаза, и каждое изменение в его голосе или на лице отражается в ее покорных глазах, как в зеркале. Дарке она рассказывает, что по ночам ей снится комната и дом, в котором он живет: там красные бархатные стены, а высоко под потолком поют золотые птицы. Дарка не понимает восторженного отношения к учителю и не может скрыть своего возмущения:

— Орыська, я тебя знаю! Передо мной нечего ломаться! Мигалаке интересует тебя как прошлогодний снег. Хочешь иметь «форте бине» («очень хорошо») по-румынски, вот и разыгрываешь перед ним турка.

И тут спокойная, набожная (каждое второе слово у нее «грех») Орыська распаляется священным гневом, она возмущена.

— Как ты можешь так говорить! Как ты можешь так обо мне думать! Да… да… я хочу иметь у него «форте бине», только совсем не затем. Совсем не потому… Я думаю: а вдруг, если буду хорошо учиться, он когда-нибудь заговорит со мной на перемене… А вдруг… Какая счастливая у него мама — она может каждый день видеть его… кормить… смотреть на него, когда он спит…

Тут Дарка замолкает. Она не может судить о делах, в которых не разбирается. Ей непонятна сама возможность увлечься учителем, который намного старше, а главное — ведь он не только не ответит взаимностью на чувства Орыськи, но, вероятно, никогда и не заговорит с ней другим голосом, чем с остальными ученицами.

Мигалаке и в этот вторник приходит за минуту до звонка. Первым делом он сообщает классу новость:

— Профессор Мигулев сегодня вернулся со съезда историков, и у вас следующий урок история…

Дарка уже научилась по отношению класса определять характер учителя, «злой» он или «добрый». Известие о приезде Мигулева класс встретил радостными восклицаниями. Это для Дарки неопровержимый довод, что этот «новый» — хороший человек.

Класс предпочитал его уроки любой замене. А подменяли историка либо сам Мирчук, либо естествовед Порхавка, либо Мигалаке.

Учитель засунул руки в карманы, широко расставил ноги и стал похож на стремянку.

— Конечно, приятно, что домнишоры так рады приезду учителя Мигулева, но я думаю, среди вас найдется хоть одна, которая пожалеет о том, что у нас будет меньше времени для изучения поэм такого замечательного крупного современного поэта, как Тудоряну. Кто помнит стихотворение «Наше сердце из железа»?

Класс молчит.

Мигалаке играет ножичком, привязанным серебряной цепочкой к ремню.

— Мне не хочется верить, что ни одной домнишоре не нравятся его баллады. Я совершенно уверен, что найдутся такие, кто основательно проштудирует их и на уроке перескажет подругам, можно даже по-украински. Например, его стихи: «Мы любим крови вкус соленый». Прекрасная вещь! Неужели домнишоры так равнодушны к поэзии?

Это был одновременно вызов, издевательство и угроза. Сказать правду, сказать, что не могут нравиться стихи поэта, который называет твой народ «стадом русаков покорных» (правда, сама Дарка не читала этого, но эту фразу она слышала еще в Веренчанке от отца; у папы даже губы дрожали от негодования, когда он говорил: «Вот какой поэзией кормят украинскую детвору!»), что наконец, нельзя любить стихи, которых не понимаешь, признаться в этих грехах — значит до конца года не расставаться с двойкой.

— Итак, никому во всем классе не нравятся стихи Тудоряну?

Все еще с улыбкой на губах, но уже побагровев от гнева, Мигалаке делает галантный полуоборот влево и вправо. Его фальшивая улыбка, обнажающая только кончики зубов, страшна, как у мертвеца. Глаза отнюдь не скрывают насмешки и жажды мести.

Дарка, дрожа, прижалась к парте.

«Это ничего… Сейчас кто-нибудь встанет и скажет, что мы плохо понимаем по-румынски… И он так и не узнает, что мы уже слышали про «стадо русаков покорных». А я… новенькая… я могу вовсе не понимать… Я же приехала из села… и он не может подумать обо мне, что я знаю, о «русаках», — успокаивала себя Дарка, продолжая, однако, дрожать. Трепещет весь класс, и ее трепет — лишь движение маленького колесика в общем механизме.

Учитель стоит в той же галантной, но грозной позе и ждет: неужели никому-никому не нравятся эти высокохудожественные стихи?

Класс растерянно молчит. Дарка отлично чувствует в этом молчании скопившуюся за все уроки Мигалаке бунтарскую энергию, но одновременно инстинктивно ощущает, что энергии этой мало, что она еще несоизмерима с силой, которую придает Мигалаке его положение. Нет, пока здесь нужен не открытый, честный бунт, а хитрость. Как девочки этого не понимают?

В сердце Дарки тлеет слабенький огонек надежды, что может быть… может быть… на третьей парте взорвется Мици Коляска и какой-нибудь остротой рассеет напряженную атмосферу, спасая себя и всех?

К сожалению, Коляска теперь тоже лишь маленькое колесико, которое вращается вместе со всем механизмом.

Учитель порывистым движением — он не в силах более владеть собой — отворачивается к столу. Тогда, словно освобожденная от непосредственного влияния его злых глаз, встает Ореховская. Еще не оперлась она как следует о парту, как вместе с ней поднимается и Орыська Подгорская. Учитель поворачивает голову к Ореховской.

— А, домнишора, — его красивое лицо становится еще красивее от широкой улыбки, — слушаю вас…

Ореховская знакомым всем движением откидывает голову назад и отвечает спокойно:

— Мы плохо понимаем язык поэта и потому не можем увлекаться его стихами…

Это была именно та хитрость, о которой мечтала Дарка.

— Да? — спросил Мигалаке, не очень доверяя, хотя ученицы и впрямь мало что понимали в этих стихах. — Да? Ну что же, садитесь, домнишора Ореховская.

Наталка говорила от имени всего класса, но было понятно — своим выступлением она всю вину взваливает на собственные плечи и только она одна будет отвечать за все последствия.

Учитель еще и рукой сделал знак, чтобы Ореховская садилась, и злым взглядом дал ей понять, что никогда не забудет этой «услуги».

Орыська ждала своей очереди.

Дарка догадалась, о чем будет говорить подруга. Она крепко, до хруста сжала кулаки под партой и напряженно думала, твердо уверенная, что ее мысль и ее твердая воля проникнут в Орыськино сознание и та опомнится.

«Орыська, не делай этого!.. Садись, Орыська, садись, пока не поздно!..»

— А вы что скажете? — как-то вяло спросил Мигалаке.

В классе наступила такая тишина, что слышно было, как четырнадцать учениц вдыхают и выдыхают воздух из своих легких.

— Я вас слушаю, домнишора Подгорская, — как бы ободряет Орыську Мигалаке.

— Ев вряв (я хочу)… — нерешительно заговорила Орыська.

В этот момент Дарка так дернула ее сзади за юбочку, что Орыська даже пошатнулась. Кто-то свистнул предостерегающе или, может быть, изумленный отвагой Дарки:

— Псс!

Учитель, казалось, не заметил этого.

— Если вам трудно говорить по-румынски, можете сказать по-немецки, так же, как домнишора Ореховская, — добавил он иронически.

Дарка кусала губы: «Не говори, Орыська, не говори!»

Но было поздно. Поздно просить или угрожать, Орыська уже заговорила на ломаном румынском языке:

— Я понимаю «Баллады и идиллии», и они мне очень нравятся.

Свершилось. Потолок не упал никому на голову. Все ученицы сидят на своих местах.

Портреты короля и королевы висят на стене, там же, где висели. Произошла только одна перемена: каждая ученица смотрит теперь прямо перед собой, и ни у кого не хватает мужества глянуть в глаза соседке.

Мигалаке велит Орыське сесть, не благодарит ее за небывалое внимание к поэту-украинофобу. Он начинает хохотать. Да! Он так фальшиво хохочет, что Орыська, сжавшись, опускается на парту…

Мигалаке, кажется, совсем не замечает Орыськи, он обращается к Ореховской:

— Домнишора Ореховская, а что вы скажете на это, вы, у которой по всем предметам «очень хорошо»? Как вы себе объясните, что домнишора Подгорская, которая только первый год учится в гимназии, знает и понимает по-румынски больше, чем вы? А может быть, домнишора Ореховская, вам не нравятся именно стихи Тудоряну? Де густибус нон эст диспутандум [13]. Ну?