Как часто бывает у подростков, действительность с мечтой, реальное с воображаемым слились воедино, и Дарка поверила, что между ней и Данком вчера произошло событие, сделавшее ее совсем взрослой.

Лидка шутки ради брызнула на нее водой. Дарка не ответила ей тем же, как сделала бы раньше.

«С этого дня я должна вести себя солиднее», — подумала она серьезно.

С неба сыплется такой же снежок, как и вчера вечером. Зима бродит по колено в снегу, а снег этот словно упрямый мальчишка — днем его сталкивают с тротуаров, а ночью он возвращается вновь.

Как обычно в это время дня, Дарка встречает по дороге в гимназию учеников и учениц — тех, кто возвращается из гимназии, и тех, кто идет туда.

«Они даже не догадываются о том, что произошло вчера со мной. Им даже в голову не приходит, что с ними здоровается и проходит мимо невеста Данилюка».

Дарке как можно скорее хочется увидеть Стефу Сидор. Но, заметив в раздевалке ее мраморное лицо, она тотчас прячет свою новость глубоко в сердце. Как можно рассказать об этом девушке, рисовавшей профиль Данка? Но ведь ни с кем другим, кроме Стефы, нельзя поделиться этим! Дарка чувствует, что ее похмелье пройдет, улетучится, если она не поговорит со Стефой.

— Если бы ты знала, Стефа, если бы ты знала!.. — И Дарка прячет лицо за Стефину спину.

Но это не то. В ней что-то говорит, кипит, заставляет ее все-все рассказать своей самой близкой подруге.

Стефа сразу догадывается, что Дарка сгорает от нетерпения. И, желая помочь подруге, говорит:

— А ты скажи… Мне ведь ты можешь все сказать. — И она нежно прижимает Даркину голову к своему плечу.

— Я так счастлива, Стефа, если бы ты только знала! Трудно передать все сразу. Вчера, — ее голос переходит в пылкий шепот, — вчера меня провожал Данко Данилюк, и если бы ты знала…

Стефина рука легонько соскальзывает с плеча Дарки.

— Не говори мне больше ничего… Ты думаешь, я не догадываюсь?..

«Зачем я ей сказала? Зачем я сделала это?!» Дарка готова пальцы кусать.

Стефа старается, ах, как старается не выдать своего волнения. Она высвобождается из объятий Дарки и говорит обычным голосом:

— Я сегодня вечером зайду за тобой, и мы кое-куда пойдем… помни!

«Какая я подлая… А она, цветик мой, как благородна!

Я сделала ей больно, а она хочет посвятить меня в свои тайны», — укоряет себя Дарка.

Стефа приходит после обеда, на полчаса раньше условленного времени.

— Надевай пальто, и пойдем, — говорит она коротко. Это означает, что о тайных делах нельзя говорить там, где стены имеют уши.

На тротуаре Стефа переходит на левую сторону.

— У нас еще есть время, — говорит она, как будто Дарке все известно.

Только и всего. Дарка сбоку поглядывает на подругу. «Если бы не мой язык, если бы не мое глупое сердце, которое не умеет одно радоваться, Стефа не молчала бы теперь».

И опять это гнетущее молчание. В конце Геренгасе Стефа берет спутницу под руку. Но это уже не теплое, сердечное движение, к которому привыкла Дарка. Подруга просто хочет, чтобы Дарка была ближе к ней и ветер не разносил того, что Стефа скажет.

— Я хочу поговорить с тобой, но ты должна дать мне честное слово, что никому ни гу-гу…

— Честное слово!

Верно, Дарка слишком поспешно выразила свою готовность, потому что Сидор недоверчиво посмотрела на нее.

— Поклянись жизнью и здоровьем твоей мамы, Дарка!

Мамы? Дарка в страхе посмотрела на Стефу: разве может быть на свете такая тайна, чтобы надо было клясться маминой жизнью? А если, не ровен час, в беспамятстве вырвется какое-нибудь неосторожное слово, и тогда мама… Нет! Нет! Она поклянется чем угодно, только не маминой жизнью.

— Даю тебе честное слово… Ты не веришь мне?

Теперь уже Стефа верит. Голос у Дарки такой, что ей нельзя не поверить.

— Я много не буду тебе рассказывать. Ты сама видишь, к чему все идет в нашей гимназии… Видишь, — Стефа совсем позабыла, что Дарка только первый год в гимназии, — как с каждым новым учебным годом мы теряем все больше и больше прав. Еще в прошлом году у нас табель был на двух языках и румынский считался лишь предметом…

В этом году табель только на румынском языке, и даже на уроке гимнастики уже румынская команда. А история? Нам обещали, что на румынском языке мы будем изучать только историю Румынии, а что сделали? Созвали съезд историков — и вот результат… Теперь мы «для нашей же пользы» будем изучать на румынском языке и всемирную историю. Видишь, как хитро они поступают? Тебя грабят до рубашки, а тебе должно казаться, что это для твоей же пользы… и многим таким идиоткам, как Лидка Дутка, так и кажется. На следующий год, вот увидишь, уже открыто во всех классах будут изучать историю только на румынском языке. Через два-три года дело дойдет до того, что в украинской гимназии уничтожат украинский язык как предмет… Будем учить французский, немецкий, латинский, только не родной язык… Вот к чему идет! Ты понимаешь, что я тебе говорю?

Стефа напрасно горячится. Дарка все понимает. Мало того — она чувствует все так же, как подруга.

— Но не подумай, что дело только в румынском языке! О, нет! Здесь политика дальнего прицела. Они хотят вообще уничтожить нас как нацию на территории Романии маре. Да! Не бойся, не так уж они глупы, чтобы не понять — на насилие можно ответить насилием, и потому они… прибегают Ко всяким окольным способам. Начинают «научно» доказывать, что украинцев никогда не было на Северной Буковине, а мы — «рутенизованные» румыны… Но не могут же они вообще объявить несуществующими сорок миллионов украинцев? И что ж им остается? Свое превозносят до одурения, а украинскую культуру высмеивают… историю перекручивают… А что ты им сделаешь? Слыхала, что городил Мигалаке на предпоследнем уроке? «Русские князья часто были вассалами румынских бояр…» Ну скажи: можно спокойно переносить ложь, наглую, высосанную из пальца ложь?

Дарка тоже думает, что нельзя, но как быть? Что делать? Об этом именно и хочет говорить с ней Стефа.

— Поэтому среди учащихся возник кружок самообразования… Там мы читаем запрещенные политические поэмы Шевченко, Лесю Украинку — тех, о ком даже не упоминается в нашей гимназии… революционные стихотворения Ивана Франко… Ты слышала такие стихи, как «Вечный революционер?» А о русском писателе Чернышевском слышала? Ты хотела бы присоединиться к нам?

Дарку пугает эта конспирация, но одновременно она чувствует, что ее больше привлекает сама таинственная и небезопасная обстановка, чем произведения великих поэтов.

— А что нам будет, если раскроют? — Она говорит «нам», хотя еще не чувствует никакой связи с «теми».

Стефа крепче прижимает ее руку к себе.

— Уже испугалась?

— Нет, я просто хочу знать…

Она не может сознаться Стефе, что рада бы услышать, что за участие в таких нелегальных собраниях грозит виселица. Если рисковать, то уж по-настоящему!

— Выгонят нас всех из гимназии на все четыре стороны…

— И больше ничего?

— И закроют гимназию. Тебе мало?

— Ты, наверно, думаешь, что я расспрашиваю от страха? — вызывающе говорит Дарка.

Стефа успокаивает ее движением руки:

— Я никогда не считала тебя трусихой! А вот сумеешь ли ты держать язык за зубами?

— Если ты сомневаешься, — уже обиженно говорит Дарка, — зачем же вообще начинать со мной этот разговор?..

— Ничего, ничего… Пойдем скорее, а то опоздаем. Мы собираемся у Ореховских…

Дарка проглатывает весть с такой жадностью, словно всю жизнь ждала ее. Ее богатое воображение вспыхивает от этого огонька и уже рисует таинственную комнату или каморку где-то над квартирой Ореховских… Таинственного, неуловимого, как дух, Наталкиного брата, достающего им эти запрещенные книги, необычные, даже более значительные, чем Евангелие, значительнее всех остальных. Штабеля, горы книжек…

И как же она разочарована, когда Стефа ведет ее мимо соседских окон на крыльцо самого обыкновенного дома, открывает дверь в обычную жилую комнату и Дарка видит там только знакомых — Иванчука, Цыганюка, Косована из восьмого, Федоровича из шестого. Одни знакомые. Все знакомые, кроме двух мальчиков.