— Даруся, что случилось?

— Боже мой… ничего не случилось… У меня двойки… двойки у меня! — кричит Дарка, сдерживая рвущиеся из груди рыдания.

Она лежит лицом к стене, вся сотрясаясь от рыданий, и слезы текут у нее из глаз, словно из горного источника.

Хозяйка обнимает Дарку за плечи.

— Успокойтесь, Даруся, у вас теперь будет несколько свободных дней, отдохнете возле мамочки… Не вы первая и не вы последняя, которым несправедливо…

Дарка отрывает ладони от опухших глаз.

— Чего вы хотите от меня? Ни на один день я не поеду домой… Ой, пожалуйста, оставьте меня в покое… Никогда… никогда я не покажусь маме на глаза… с таким табелем… Не хочу врать своей маме…

Тут уж и Лидка не может сдержаться.

— Мамочка, вы понимаете, никто не ожидал, что и Мигулев влепит ей двойку, — словно сочувствует Лидка, но даже в такую минуту она не может не уколоть: — Я не знаю… он всегда такой справедливый, такой рассудительный, он никогда еще не ставил двойки незаслуженно…

Дарка затыкает себе пальцами уши. «Покой, покой…»

Часом позже к ней заходит Стефко Подгорский. Как же так? Почему она не едет в Веренчанку? А что же дома сказать? Ничего? Как ничего? С этим Стефко и уезжает. Дарка решила провести «маленькие каникулы» в Черновицах.

В первый свободный день Дарка встает рано, как и в дни занятий, одевается и выходит из дому. Никто не спрашивает куда. Когда она возвращается к обеду, хозяйка, обиженная таким самоуправством, не спрашивает, где она была. Но уже на следующий день в полдень Дарка застает на квартире отца. Папа, вероятно, только что приехал, потому что на шее у него шарф, а чай он еще не успел допить. Дарку поражает расстроенное, почерневшее лицо отца.

— Папочка! — вскрикивает Дарка с такой искренней радостью, с таким глубоким чувством, что сразу же попадает в папины объятия.

Папа взволнован, чего-то недоговаривает, прижимает дочь к груди и целует каждое свободное местечко на этой глупой голове.

— О, папа, — вырывается у Дарки из глубины сердца правда, о которой она сама не знала, — я так хотела, чтобы ты приехал!.. Никто другой, только ты!

Дарке не надо много рассказывать, хозяйка и так все уже сообщила отцу. Папа собирается обязательно поговорить с директором. Дарка не расспрашивает, о чем и как хочет отец разговаривать. Зачем ей знать это? Она твердо уверена, что каждое слово отца будет произнесено в ее защиту, ради ее пользы.

— Пакуй свои вещи, доченька, мы, возможно, еще успеем на поезд.

У Дарки начинают дрожать губы, и она не может сдержать нового потока слез:

— Папочка… как же я покажусь маме на глаза… с двумя двойками и «поведением»? Что подумает обо мне мамочка?

Тогда папа, этот ласковый, спокойный папа, повышает голос и начинает ругать Дарку. За кого она принимает свою мать? Кто на свете сумеет лучше мамы понять свое дитя? Как смеет дочка, имея такую золотую маму, такого ангела, сомневаться в мамином сердце? Ой, Дарка, Дарка!

Та молчит, пристыженная и очень счастливая. Она даже не представляла себе, что под их скромной крышей живет такое сказочное счастье. Она никогда не допускала, что редко улыбающийся, вечно занятый работой папа умеет так любить.

Уехать в этот день им не удалось, отец задержался у директора. Вернулся он очень взволнованный. Начал было говорить о том, что к учителям надо относиться вежливо, но вскоре махнул рукой и больше не упрекал и не расспрашивал дочку.

Хозяйка догадалась поставить Даркину оттоманку рядом с кроватью отца. Они шептались до поздней ночи. Тогда и узнала Дарка, что доброго домнула Локуицу уволили. Он, бедняга, готовился к тому, что его переведут в другое место, а его уволили совсем.

— А за что? — Дарка хотела знать, за что увольняют учителей, ведь ее отец тоже принадлежит к этой братии, и ему (хотя дома стараются скрывать это от Дарки) грозит такая же беда.

— За то, деточка, что он был честным человеком… вот!

Что же это за времена, когда честному человеку нет жизни на этой земле? И папа, словно объясняя или оправдываясь перед дочкой в том, что он еще работает, когда всех честных и порядочных людей выгоняют, рассказывает ей историю домнула Локуицы.

В начале этого года, еще до выборов в парламент, в село приехали агенты из партии царанистов. Они обещали всем, кто пойдет за царанистами, законтрактовать крестьянские участки под сахарную свеклу на очень выгодных для крестьян условиях: завод в Лужанах даст аванс на семена и минеральные удобрения и заплатит за каждый центнер на двадцать леев выше установленной цены.

Но крестьяне, наученные горьким опытом, не очень доверяли представителям правительственной партии. Тогда сам Локуица поехал в Лужаны для переговоров. Убедившись, что с юридической стороны все обстоит благополучно, он начал уговаривать людей законтрактовать свои земли. Многие послушались его. И вот теперь, после выборов, оказалось, что за минеральные удобрения и семена, которые раздавались якобы даром и в больших количествах, нужно платить. Это во-первых. Во-вторых, завод в Лужанах соглашался платить на двадцать леев дороже только при условии, что свекла будет завезена на завод. Крестьяне готовы были продать эту свеклу по самой низкой цене, лишь бы она была куплена в Веренчанке, но охотника не нашлось. И вот люди на зиму остались без картошки, с одной сахарной свеклой. Понятно, все обратились с претензиями не к правительству, — не оно ведь вело официальные переговоры с ними (для этого у него есть агенты), — а к Локуице, который подбил их на это дело.

А чем Локуица мог помочь? Единственное, что он сумел сделать, — это упросить местного владельца спиртного завода закупить у крестьян свеклу по… цене на пятьдесят процентов ниже ее настоящей стоимости. Надо добавить, что и пан Грабер был обижен на крестьян за то, что они обошли его завод и задумали сдать свою свеклу в Лужаны.

Эта «свекольная история», как утверждал отец, окончательно вывела из себя бедного Локуицу, и он громогласно в сельской канцелярии назвал «гоцами» [33]тех, кто приезжал контрактовать свеклу. Проклинал их и каялся перед народом за свою ошибку. Но народу не нужно раскаяние, народу нужна картошка или деньги. И теперь неизвестно, что ждет Локуицу.

— Такие-то у нас в Веренчанке дела, доченька!

Утром, когда Дарка вместе с отцом отъезжала от Черновиц, на город незаметно, как сон, опускался серый туман. Электрические провода, покрытые инеем, казались серебряной елочной канителью. Вороны летали над крышами домов и не каркали…

Только по дороге в Черновицы Дарка поняла, почему Веренчанка выглядит совершенно иначе, чем три недели назад.

Во-первых, три недели назад, на рождество, здесь был Данко. Правда, они редко встречались, встречи эти приносили ей больше страданий, чем радости, но все-таки он был здесь. Дышал тем же воздухом. Можно было выбежать в деревенскую лавочку за перцем и случайно встретить Данка. Всегда была надежда. А на этот раз пустота. Пустота в сердце, пустота в селе.

Во-вторых, три недели назад здесь еще была Орыська. В их отношениях не осталось прежней сердечности и непосредственности, но все же это единственное существо (кроме родных), с которым Дарка проводила в Веренчанке больше всего времени. Теперь Орыська в Гицах, а Данко не приехал. Он готовился к очередному выступлению (опять, наверное, репетиции с Лучикой).

Кроме того, три недели назад в селе еще не было разговоров о свекле. Три недели назад у людей еще теплилась надежда, что от них по крайней мере не потребуют денег за минеральные удобрения и семена.

Теперь Дарка увидела Веренчанку с черного хода. Оказалось, что Веренчанка — это не только сверкающая елка, бабуся, синий свитер, коньки, сестренка, похожая на ангелочка…

Все приятные вещи принадлежали старой, возможно даже — неповторимой Веренчанке. С черного хода Дарка увидела бледных детей со вздутыми животиками, с синяками под глазами, голых буквально до пупа (в январе!). Они выбегали из хат и кричали ей, как ругательство: «Дайте бульбы!» Это не означало, что они просят картошки, это было организованное проявление обиды и презрения к тем, у кого картошки было в достатке.