«Теперь все кончилось безвозвратно. Но почему я не плачу? Почему не кричу?»

Она сама напугана этой окаменевшей тишиной в своем сердце. Только на плечи и грудь давит такая тяжесть, что Дарка вынуждена остановиться и передохнуть.

«Хоть отец и не окончил гимназию, хоть он, бедняга, должен был зарабатывать самый нелегкий хлеб на свете, а все-таки я заплатила дороже, чем он».

Жизнь идет своим чередом, но Даркины наблюдательные глаза замечают, что не все ладно в ее движении. У Дарки тяжело на сердце из-за Данка, но она не должна показывать виду. Приходится радоваться конькам, по нескольку раз примерять их в комнате и скорее бежать на каток, чтобы не огорчать своим равнодушием папу и маму. И так во всем. Поднесет Славочка ножку к губам — надо хлопать в ладоши и смеяться этому. Войдет бабушка с мороза и начинает топать по комнате — надо топать с бабушкой.

Дарка наверняка знает, что папу опять вызывали в сигуранцу, но маме он сказал, что ходил к отцу Подгорскому осматривать зимовье пчел. В присутствии мамы он старается чаще улыбаться, но Дарка хорошо видит, какой неестественной и жалкой выглядит его улыбка.

Мама вновь и вновь убеждает бабушку, что домнул Локуица пошутил: никто не предлагал ему подписывать донос на отца. Старуха не верит, но поддакивает, чтобы не огорчать маму. Дарка подозревает, что маме это известно, но она, чтобы в свою очередь не огорчать бабусю, прикидывается, что ничего не замечает.

Ах, просто сумасшествие!

У Подгорских тоже событие, которое каждый из них переживает по-своему. Муж Софьи, Дмитрий Уляныч, получил должность гимназического учителя в Гицах. Софийка сияет от счастья, что наконец будет жить «самостоятельно», пани учительшей, а Уляныч ходит подавленный — ему не хочется уезжать с Буковины. Орыська поедет с ними и будет ходить там в румынскую гимназию. И все, опять-таки, кроме одного Уляныча, страшно рады тому, что Орыська будет учиться в румынской гимназии. Кажется, даже она сама не очень огорчена этим.

Дарка ничего не понимает. Как-то не сдержалась и спросила Орыську:

— Твой папа — такой патриот, как же теперь будет? Ты же там совсем орумынишься.

Орыська пожимает плечами:

— Папа говорит, что интеллигенция должна приспосабливаться, но крестьяне… крестьяне должны держаться твердо. Никто не может упрекнуть папу. Его проповеди всегда так патриотичны!

Дарка с грустью смотрит на подругу и не высказывает своих мыслей.

Орыська жила в эти дни больше будущим, чем настоящим. Прошлого, их общего прошлого, словно совсем не существовало для нее. Она даже не обещала писать (правда, это мало интересовало Дарку).

— Так любопытно, какая у нас будет квартира, с кем там придется дружить, — мечтала вслух Орыська.

Дарка не хотела касаться своего будущего. Не хотела знать сегодня, что будет завтра, когда папу уволят с работы или, в лучшем случае, перебросят туда, где раки зимуют. А если ее выгонят из гимназии и она на всю жизнь останется недоучкой? Ей не хотелось думать о том, откуда такая несправедливость, такое мучительное неравенство: Орыська и Данко, которые ничего не делали «ради дела», еще получат и поощрение за свою безыдейность. Орыська окончит гимназию в Гицах, Данко — в Вене, а Дарка… Почему это так?

В последний день перед отъездом пришла заблудившаяся, запоздалая открытка от Ивонка Рахмиструка. Сосновая ветка с одной заплаканной свечкой. Открытка была измята, со многими следами грязных пальцев. Верно, на почте в Веренчанке эту «цацу» передавали из рук в руки. Может быть, поэтому Дарка встретила ее тепло, как встречают усталого спутника. Жалела, что Ивонко не нравится ей и, верно, никогда не понравится.

Дарка не понимала, как могло так быстро промелькнуть время. Еще недавно она выбрасывала из чемодана грязное белье, а теперь укладывает чистое, еще пахнущее мылом и уезжает из дома. Мама положила поверх белья кусок торта, завернутый в пергаментную бумагу. Он должен некоторое время напоминать дочке о доме и подсластить горькую тоску о нем.

Дарка сдерживается изо всех сил.

«Я не смею плакать во время прощания… Я должна быть стойкой…»

И когда мама протянула к ней руку и сказала: «Будь здорова, доченька!» — Дарка действительно не заплакала. Она только крепко обняла маму за шею, прижалась к ней лицом и так, чтобы никто не слышал, попросила:

— Мамочка! Не отпускай меня, мамочка!..

Мама (хоть ничего не знала о Даркиной истории с Мигалаке) громко разрыдалась, еще крепче прижала ее к себе и сказала растроганно, что никуда не отпустит свою доченьку.

Папины робкие уговоры и просьбы не помогали. Вмешалась бабушка, сильной рукой она втолкнула маму в Славочкину комнату, а Дарку папа на руках отнес в сани.

По дороге нагнали Орыську, которая, не дожидаясь брата, собралась пешком на вокзал. Остановили лошадей, и Орыська уселась возле Дарки. Орыська старалась быть грустной, но это ей не удавалось, она вся так и сияла и больше говорила о Гицах, чем о подругах в Черновицах, с которыми, может быть, уже никогда не увидится.

Подошли Данко и Стефко. Надо было прощаться с отцом. Дарка спокойно закинула ему руки за шею, спокойно приняла и вернула поцелуй. Перед отцом она не чувствовала себя теперь виноватой за двойку по румынскому.

Поезд ухнул, свистнул, словно подвыпивший парень. Папа уже собрался уходить, но Дарка снова обняла его, прижалась лицом к его жесткой щеке и сказала на прощанье:

— Папочка!

Отец остановился, немного удивленный. Может быть, он ждал, что Дарка скажет ему что-то важное? Но как-то так вышло, что все самое важное, вся боль и надежда уместилась в одном этом слове.

Данко подошел к Дарке (он, видно, тоже не мог еще привыкнуть к тому, что она чужая для него).

— Идем, Даруся, а то поезд удерет у нас из-под носа!

Он схватил Даркин чемодан и забросил на свой. Дарка помахала отцу из окна вагона. Поезд еще раз загудел и тронулся.

Данко усадил Дарку на лучшее место, у окна, а сам вышел со Стефком в коридор. Дарка слышала только их беззаботный смех.

В Кицмани в поезд вошло много учеников. Впереди всех с пакетами, словно спекулянтка с корзинами, пробирался товарищ Данка Кудла.

— Здорово, коллега! — обрадовался Данко.

Кудла, увидев Дарку, предложил:

— В последнем вагоне едет ваша Косован. Здесь мы стоим семь минут. Если хотите…

— Нет, спасибо. — Дарке ничего и никого не нужно.

Данко наклонился к ней:

— Посмотри, пожалуйста, за моим чемоданом, я поищу место для товарища.

Дарка вздохнула.

Вскоре в вагоне стало темно. Мост через Прут напомнил пассажирам, что уже пора снимать вещи с полок. Дарка заглянула в соседнее купе:

— Данко!

Но он еще не наговорился.

— Я сейчас помогу тебе снять чемодан. Мы с Кудлой поедем трамваем.

«Уж лучше Кудла, чем Лучика», — равнодушно подумала Дарка, поднимая воротник пальто.

В открытые двери вагона заползал едкий туман. Но Черновицы встретили пассажиров ярким светом большого города. Люди и вывески железнодорожных контор вырисовывались очень резко. Сердце тоже болело очень резко.

Первый день занятий после рождественских каникул был как праздник. Девушки встречали одна другую восторженными криками, радовались каждой входящей в класс. Все привезли с собой вольный дух родного дома. Даже на самых бедных была чисто выстиранная форма. У каждой под партой лежало в бумаге что-то оставшееся от праздников. А сколько они привезли новостей! Ведь две недели время в гимназии стояло на месте.

Дарка рассказала подругам, что Орыська переезжает в Гицы. Никто не пожалел об этой потере. Маленькая Кентнер, у которой не было сдерживающих центров, крикнула:

— Хорошо, что она ушла от нас!

Ореховская, стоя спиной к классу и барабаня пальцами по оконной раме, сказала так, чтобы слышала только Дарка:

— Я не ошиблась, значит…

— Почему Подгорская ушла от нас? — вдруг страшно заинтересовалась Лидка.