— Нет! Нет! Наверное, никто не предаст!

Учитель, оглядевшись вокруг, крепко берет ее за руки.

— Тише, уже кто-то предал. Но ни слова об этом. Те там хорошо держатся.

Дарка догадывается, что речь идет о мальчиках из мужской гимназии.

— А вы знаете, что ваших подружек из шестого класса допрашивают в мужской гимназии?

Нет, она ничего не знает. Все рассчитано так, чтобы не было времени посоветоваться.

Слепой покачивает головой. В этом печальном жесте есть упрек за недоверие к нему, и сочувствие их неудаче, и сожаление об их судьбе. Дарку снова охватывает страх, уже не за себя, а за незнакомых подруг, ее соучастниц в этом деле. Хватит ли у них мужества и упорства, чтобы не сказать правды, когда их станут бить головой об стену?

Словно ища защиты от врагов, она хватается за плечи учителя. Разве можно в такую минуту думать, чьи это плечи? Есть только подсознательное, инстинктивное ощущение, что здесь можно не рискуя спрятать голову и сердце и тебя здесь не выдадут.

Учитель на мгновение прижимает Дарку к себе, отвечая на ее сердечный порыв, затем мягко отталкивает, сохраняя приличное расстояние между учителем и ученицей. Это происходит так молниеносно, что Дарка не поверила бы, если бы не глаза учителя, смотрящие на нее теплым, доверчивым взглядом.

— Успокойтесь! Ничего дурного не произойдет!

— Как не произойдет? Да как же не произойдет?

Учитель не любит, когда ученица возражает ему.

— Я говорю вам, Попович, что ничего не произойдет. Я иду из мужской гимназии, видите, без шляпы, и еще раз повторяю: ничего плохого не случится. Можете мне поверить. Теперь спокойно идите в класс, и я не видел вас возле крана и не говорил с вами. Понимаете?

Дарка закрывает лицо руками.

— Разве можно так идти в класс?.. Что я им отвечу, если спросят? — Ее ни капельки не волнует официальный тон учителя. Сердце приняло как подарок его доверчивый взгляд, и теперь официальный тон не обманет ее.

— Подругам скажите правду… Скажите, что у вас двойка по румынскому, — учитель так интонирует слова, что даже Даркино немузыкальное воображение может окончить фразу: «Только о двойке говорить! Об остальном… молчать, молчать…»

Все-таки учитель не хочет, чтобы Дарка неправильно поняла его. Он кладет руку ей на голову, ласково гладит ее по лицу…

Дарка входит в класс с опущенной головой. Урок латинской грамматики в самом разгаре, и в классе не кто-нибудь, а сам Мирчук, но тем не менее все глаза и головы обращаются к Дарке. Эти глаза искрятся от желания узнать, что произошло в кабинете директора. Дарка смотрит направо и налево. Немного терпения! Потом она все расскажет.

Во время перемены, как только за учителем закрывается дверь, Дарка поднимается на возвышение.

— Слушайте! У меня двойка по румынскому и «плохо» по поведению, — уже спокойно излагает Дарка свое горе. — Директор хотел, чтобы я извинилась перед Мигалаке, он говорил, чтобы я…

— Дарка! — кричит за ее спиной Стефа. Это более чем предупреждение, это угроза, возглас ужаса.

У Сидор нет времени, чтобы найти нужное слово и остановить Дарку. Одним прыжком Стефа подлетает к ней, хватает ее за плечи и стискивает, как клещами.

— Что ты делаешь, сумасшедшая? — шипит она ей на ухо.

Дарка успокаивает ее улыбкой: «Не бойся, я не скажу больше, чем надо».

Чтобы не вызвать подозрения класса, она отталкивает от себя Стефу и говорит дальше:

— Он сказал, чтобы я еще раз проработала материал, — может быть, Мигалаке спросит меня.

— А ты? Ты извинилась перед ним? — хочет узнать Лидка.

Дарка взмахнула было руками, но тут же скромно опустила их, так как место на возвышении надо было уступить Мигулеву, классному наставнику. Класс не взрывается радостным шумом, как обычно, когда любимый учитель заглядывает в него в неслужебное время. Мигулев сегодня строг и неприступен. Даже голос необычный, чужой.

— В нашей гимназии произошли события, которые надо обстоятельно обсудить. Два дня в гимназии не будет занятий, потому что все преподаватели заняты на конференции. Приходите только в пятницу. Только как придете, не расходитесь по классам, а соберитесь все, вместе с учениками мужской гимназии в спортивном зале. Теперь помолимся!

Стефа успела шепнуть Дарке:

— Не выходи вместе со мной… За нами будут следить… После обеда к тебе кто-нибудь придет.

В четыре часа прибегает «теткин» Гиня. Галстук смешно сбился на сторону. А на нижней губе следы яичного желтка от обеда. Глаза Гини горят. Рыжие волосы растрепаны, как будто он дрался с собаками.

— Слушайте! Слушайте все! Сегодня в нашей гимназии тоже были допросы. Эти собаки устроили так, что нельзя было переброситься словом ни с теми, кто выходил из директорского кабинета, ни с теми, кто входил туда. — Гиня бегает по комнате и плюется. — Хуже всего то, что никто не знает, кто что говорил. А! Еще бы! Теперь каждый клянется, что молчал, как скала. А главное, холера их забери («С ума он сошел, что ли? Так ругаться при девочках?»), в то время, как шло следствие и все молчали, на квартирах у шести учеников были произведены обыски. И знаете что? Даже нельзя узнать, что у кого взяли! Где же это слыхано: производить обыск в отсутствие хозяина? Это же беззаконие!

— А у тебя тоже был обыск?

Гиня, видно, хотел отругать за такой вопрос, но вовремя сдержался и только с досады ударил себя по бедрам.

Спрашивать, был ли у него обыск? У кого же он должен был быть, если не у него? Но говорить об этом громко? Вызывать подозрения? Человека может кондрашка хватить от такой глупой беседы… А, чтоб тебе! Но горе тому, кто предал их! Попадется еще он им в руки!

Хозяйка только руки заламывает:

— Что ты говоришь, Гиня! Лидка, деточка, не слушай, что он говорит! Ты ничего не слышала, ничего не знаешь… Боже мой, боже мой, что делается!

— Вы что? — окрысился Гиня на родную тетку. — Вы хотите чтобы мы это так оставили?!

Он даже вспотел. Дарка смотрит на этого отважного рыжего мальчишку, и новая тревожная мысль зреет у нее в мозгу.

— А кого больше всех подозревают?.. Кто, по-вашему, мог предать товарищей?

Гиня так блеснул на нее злыми глазами, что Дарка ощутила настоящий страх перед этим разъяренным мальчишкой.

— Ага. Я скажу по секрету вам, а вы похвастаетесь своим подругам, и так… гусь — свинье, свинья — борову, а боров — по всему городу! Я ведь предупреждал, что не надо разглашать, — говорит он, словно обращаясь к кому-то невидимому, — не я ли протестовал против женской гимназии? Не я ли был против того… — Он обрывает на полуслове, запыхавшись.

— Но из нашей гимназии никто не выдал? — не столько чтобы защитить честь своей гимназии, сколько чтобы спровоцировать его на откровенность, говорит Лидка.

Однако с Гиней сегодня нельзя разговаривать.

— Уходи, Лидка, не зли меня! Что вы могли выдать, когда сами знали фигу с маслом? Вот еще, стану я с вами об этом говорить!

— Вы меня не поняли, — легонько начинает Дарка, — я хотела вас спросить совсем о другом, а вы сердитесь. Я хотела…

— Ну, спрашивайте, — подобрел Гиня, — спрашивайте, Дарка!

Получив его разрешение, Дарка еще больше смущается.

— Я хотела спросить… видите ли, мы из одного села… Нет ли подозрений, не думает ли кто-нибудь из товарищей плохо о Богдане Данилюке?

Гиня сразу же возражает:

— Нет… и нет! Правда, Данилюк — это такая цаца, которая за крахмальным воротничком и скрипкой не видит света божьего, но на это он не способен! Нет! Данилюк этого не сделает! Я бы сам набил морду каждому, кто бы осмелился сказать о нем такое! Нет! Дан — хороший коллега!

Слава богу! Слава богу! Дарка трет себе лоб, чтобы окончательно стереть это страшное подозрение. А Гиня припоминает одну нотку в Даркином вопросе, которая помимо воли заинтересовала его.

— А что, Данилюк ваш парень?

— Что вы! — краснеет Дарка. — Мы только из одного села…

— Верно, — Гиня бьет себя по коленке, — вы односельчане с Данилюком! Вот нелепый вопрос! Ведь Данко водит ту румынку!