Вскоре Дарка поднимает на маму опухшие от слез глаза:

— Мамочка, пожалуйста, убери лампу, я уже хочу спать.

Мама послушно исполняет Даркину просьбу. Дверь, возможно, из уважения к Даркиным нервам, плотно не закрывают. Из комнаты, где разговаривают шепотом, падает в спальню узенькая полосочка света и доносится голос отца (как же он взволнован!):

— Слишком измучился ребенок!

Бабушка плохо слышит и потому говорит громко:

— Ты, Климця, сама виновата в этом. Скажу тебе искренне, не хотела я вмешиваться, не мое дело, но теперь скажу тебе, что ребенку никто не пишет таких сентиментальных писем. Девочка и без того впечатлительная, а ты еще ее растравляешь. Разве я писала что-нибудь подобное тебе или мальчикам, когда вы учились в городе? Я писала: «Посылаю тебе столько-то и столько-то на «станцию», остаток на подметки для туфель, учись, а будешь плохо себя вести, приедет отец по твою душу» — и все. И ты должна признать, что нервы у вас были поздоровее Даркиных. А ведь никто не может сказать, что я не любила своих детей. Но моя любовь, не сердись, Климця, была более разумной…

Голос мамы звучит возмущенно:

— Именно потому, что Дарка впечатлительная, я должна быть нежна с ней, потому что жесткость может привести к катастрофе.

К какой катастрофе? Что значит «катастрофа»?

И Дарка видит два поезда, налетающие друг на друга. Ее мысли путаются.

Из углов на цыпочках подходит ласковый сон и осторожно укладывает Дарку в теплую, дремотную постель.

Хотя Дарка нашла под елкой то, о чем давно мечтала, — прекрасный альбом с нарисованной на нем головой белой лошади, а колядники каждую коляду заканчивали словами: «Добрая барышня по имени Дарка» — и она собственноручно выносила им колядное, — все-таки этот сочельник не был таким волшебно-праздничным, как предыдущие.

Славке сразу после обеда захотелось плакать, а потом спать, и все пошло вверх тормашками. Дарка ушла спать со своим новеньким альбомом и с глухой досадой на сестричку, испортившую вечер, которого она ждала полгода.

На рождество Данко дирижировал церковным хором. Дарка с бабушкой и папой стояли (мама опять из-за Славочки осталась дома) налево от алтаря, на «господской половине», и она могла, не обижая стареньких святых, смотреть на Данка. Орыська обошла Софийку и стала рядом с Даркой.

— Когда будешь выходить из церкви, задержись. Стефко хочет с тобой о чем-то поговорить.

— Со мной? — удивилась Дарка.

— Да! — так громко сказала Орыська, что отец Подгорский поднял глаза от евангелия и посмотрел на дочку взглядом, полным укора. Та, с опозданием спрятавшись за Дарку, шепнула ей: — Ух, и достанется же мне дома…

По окончании службы Стефко сам нашел Дарку. Так и полагается: не у нее же к нему дело, а у него к ней.

— Дарка, ты увидишься с Данком?.. Что за глупости я спрашиваю! Конечно, увидишься! У меня к тебе просьба… Мне неудобно обращаться к Данилюку… Своим сестрам я тоже не могу сказать об этом. Видишь ли, я хотел бы пожелать Ляле веселых праздников в Вене… Спроси у Данка ее адрес. Скажи, что сама хочешь писать ей… Только прошу тебя, Дарка, не говори ему, что это для меня. Ладно? Когда я смогу зайти к вам за адресом? Я хотел бы еще сегодня. А то пока письмо дойдет до Вены, праздники кончатся…

Дарка пожимает плечами:

— Откуда я знаю, увижу ли Данка… Сегодня к нам должна приехать тетка… Да, сегодня невозможно. Знаешь что? Скажи ему, что я завтра в десять буду на катке. Ты знаешь, мне папа купил новые коньки…

Стефко не обращает внимания на эту новость и тем обижает Дарку: он, верно, думает, что на свете только одно важное дело — его Ляля?

— Дарка, а может быть, ты все-таки сегодня встретишься с Данком?

— Нет, я уже сказала, что сегодня нельзя, — говорит Дарка назло Стефку, который ничего не хочет знать, кроме своих дел.

Эх, какой же он глупый! Можно подумать, что она там, в Вене, только и думает о нем!

Утром Дарка проснулась, чувствуя на губах терпкий привкус. Гости разъехались далеко за полночь, и голова у нее была тяжелая, будто приставленная.

На ручке кресла вместо формы висит домашний халатик. Да, дома можно вставать в девять, надевать халатик прямо на ночную рубашку и ходить по дому, как голландка, в больших, смешных шлепанцах. Папа, наверно, еще спит, а «женская половина» в кухне купает Славочку, оттуда слышен плеск воды и приговаривания:

— А кто будет делать купки-купки! Ой, мои косточки-росточки!.. Вот так… так… ребенок хочет выпрямить ножки…

Дарка чувствует легкий укол ревности в сердце. Неужели они все время так нянчатся с этим «птенчиком»?

Дарка почему-то не может сейчас пойти в кухню и присоединиться к хороводу, пляшущему в честь ясновельможной панны Славы. Дарка тихонько приоткрывает дверь в комнату, где спит папа. Он лежит, закинув руки за голову, какой-то усталый, хотя в школе у него тоже каникулы.

— Дарка, иди сюда, к папе!

Эта фраза живет еще с поры, как Дарке было полтора года. Позже «иди к папе» означало подходить по воскресеньям к кровати отца вместе с псом Цыганом, становиться на колени у постели и класть голову папе на грудь. А Цыган должен был сидеть в вежливой позе рядом с кроватью. Потом Цыган постарел, а Дарка подросла. Она обленилась и в праздник просыпалась позже всех.

И теперь, когда время давно смыло маленькие детские следы, эта фраза теплой волной разлилась у нее по сердцу.

— Иди, доченька, к папе и расскажи, как тебе в гимназии… Какие у тебя подружки…

Дарка думает: «Если бы ты знал правду, ты не спрашивал бы с таким легким сердцем».

— Мне хорошо там, папочка, но учиться дома было лучше…

Папа ласково гладит Дарку по лицу.

— Что ты говоришь, деточка! Ты еще не привыкла к гимназии, поэтому тебе так кажется… Подожди, когда-нибудь вспомнишь и мои слова: время, проведенное в гимназии, будет лучшим в твоей жизни… Впрочем, может быть, теперь среди гимназической молодежи царит другой дух?

Папа задумывается.

— Папочка, расскажи… как было в гимназии в твое время?

— Дай мне коробку с табаком. Вон там, Дарка, на этажерке, на верхней полке… там… там… под «Каменщиками». — Отец свертывает самокрутку, затягивается. — Во-первых, я ходил еще в немецкую гимназию…

Дарка делает большие глаза.

— Разве папа ходил в гимназию?

— А ты не знала этого? А откуда папа знал бы все конъюгации и деклинации [28]из латинской грамматики? Как же иначе я мог бы обучать тебя латыни?

Дарка ждет. Она не решается спросить отца, почему он не закончил гимназию. Считает этот вопрос бестактным.

— Мы были тогда в восьмом классе, — говорит отец о себе и своих далеких товарищах, — перед самыми выпускными экзаменами. Как раз шли выборы в венский парламент… Да, точно, девятьсот первый год. Галицкие товарищи попросили нас помочь им поагитировать в селах за народного кандидата… потому что тогда, должен я тебе сказать, всякие господа и их прихвостни очень баламутили народ… Надо было разъяснять народу… наглядно доказывать, кто его враг, а кто друг… Нам достали крестьянскую одежду, переодели и развезли по селам… О, если бы ты слышала, как твой папа говорил! Мужики шапки кидали в воздух… Да, доченька, тогда были другие времена… И знаешь, что меня выдало?

Дарка затаила дыхание.

— Руки! У меня были «господские», слишком выхоленные для мужика руки, хотя сам я из мужиков. Это бросилось в глаза жандарму… По ниточке к клубочку… Словом, меня и семерых моих товарищей выгнали из гимназии. Надо знать, что тогда гимназист восьмого класса был уже парнем с усами… Среди нас были такие, которых уже с пятого класса брали в солдаты! О, наше поколение умело жить и приносить жертвы во имя идей…

Дарка чутко прислушивалась: не прозвучит ли хоть нотка сожаления, хоть отголосок сетования о загубленной карьере? Может быть, теперь, через двадцать лет, отец расценит этот порыв как вспышку соломы?