— Идут! — закричала Орыська и побежала навстречу гостям, появившимся в конце дорожки.

Дарка почувствовала, что ноги ее наливаются свинцом. Даже если бы под ней вспыхнуло пламя, девушка не смогла бы сдвинуться с места. Она не смотрела в ту сторону, но и так видела Данка, высокого, светловолосого, самого красивого.

Молодые люди прежде всего поздоровались с хозяйкой, потом с Софией и в последнюю очередь с девушками.

Первым к Дарке подошел Костик. Как она была благодарна ему за это!

Он, смеясь, показал большие зубы:

— Это, братцы, не Дарка, а настоящая домнишора! Тут, поди, не подступись! Что прикажешь делать? И на «вы» переходить не хочется. Ей бы еще годик подрасти… Я думаю, мне, как кальфе [45], будет разрешено называть тебя и впредь по-старому. Не возражаешь?.. А ты, Орыська, чего так побелела? Встреть я тебя в полночь на кладбище, клянусь господом богом, помер бы со страху! А ресницы, девочка моя, что ты с ними сделала? Это, верно, «последняя мода» в Гицах, не так ли?

Пражский подошел к Дарке, поздоровался вежливо, серьезно. Этот ни капельки не изменился, остался таким же квадратным и прыщеватым, как в прошлом году.

— Здравствуй. — Это наконец подошел и Данко. Он то ли случайно, то ли нарочно последним поздоровался с нею.

Дарка, пылавшая, как уши Стефка, протянула Данку горячую, потную руку, и он крепко пожал ее узкой, сухой ладонью.

— Правда, как странно, — заговорил он неестественно громко, — в городе можно прожить год и ни разу не встретиться, а в деревне — вчера приехал, сегодня уже увиделись… Как поживаешь?

«Что он хочет этим сказать? Хочет сказать Орыське, а может быть, и товарищам, что в Черновицах не встречался со мной?»

Дарка с тревогой огляделась: какое впечатление произвели его слова? Она ничего не хотела, только бы он пощадил ее девичью гордость. Боялась, что Костик, пользуясь случаем, выскочит с глупой шуткой на тему: «Эх, любил казак, да покинул девку-чернобровку…» Дарке не хотелось давать этой лисичке Орыське повод для триумфа.

Стараясь подавить тревогу, Дарка весело, хотя и не очень громко, ответила:

— Ты вчера приехал? А я и не знала.

Да, он приехал вчера. Пришлось остаться ради благотворительного концерта в пользу бедных детей.

— Какие дети? Чьи дети? — ни с того ни с сего спросил Уляныч, незаметно появившийся в саду.

— Не знаю. Не интересовался, какие дети… украинские или румынские… Знаю, что бедные.

Уляныч громко вздохнул. Софийка смерила его взглядом и тоже вздохнула. Война между ними не стихала и при посторонних.

Данко снова обратился к Дарке. Он вежливо расспрашивал, как она проводит каникулы, не кажется ли ей Веренчанка скучной после Черновиц, какие у нее планы на дальнейшее.

Своей безупречной, холодной вежливостью он, очевидно, давал понять не только Дарке, но и всем окружающим, что теперь их отношения могут развиваться лишь в таком плане. Из этого легко можно было сделать вывод: все, что было прошлым летом, Данко не то чтобы позабыл, нет, не такая уж он бездушная колода, а просто считает детской игрой, самой обыкновенной «киндер либе» [46]. Но опасения Дарки были преждевременны. Данко был слишком хорошо воспитан, чтобы вести себя с нею как с «покинутой». Их встреча прошла так, как хотелось Дарке, — никто не заметил, как Данко охладел к ней. А может быть, кое-кто и заметил, но счел не стоящей внимания чепухой.

Это только мы сами глядим на собственные дела сквозь лупу, а для остальных и мы сами, и наши дела — не крупнее муравья.

Все пляшут под Лялину дудку: что ее милости угодно, тому и быть.

Прежде всего она захотела организовать клуб. Как же это так? В Гицах есть клуб, в Вене есть, а в Веренчанке нет?

Итак, по Лялиному повелению в Веренчанке появился клуб. Юноши по ее приказу вынесли из одного класса часть парт (школа в Веренчанке, — а это бывает редко, — каменная, крытая железом), Ляля притащила из директорской квартиры картинки, вышитые полотенца, и по ее указанию Стефко развесил их по стенам. Комната сразу утратила казенный вид. Ляля приказала соорудить из бутылок вазы для цветов. Живые цветы придали комнате еще более уютный вид. Ляля вырезала из розовой бумаги (в этом она оказалась в самом деле непревзойденной мастерицей) витражи на окна, потолок разукрасили гирляндами дикого винограда, кто-то принес шахматы, Данко — скрипку, и клуб был готов.

Раз есть клуб, можно создать и театр. А устроить театр Ляле хотелось до чертиков. Это было единственным стимулом для ежедневных сборищ.

Теперь Ляле понадобилась пьеса, в которой могли принять участие все, все без исключения. А так как она не знала ни одной украинской пьесы, то дело это было передано (по старой традиции) Дмитру Улянычу.

Дарка не могла надивиться тому, как оживился Дмитро. Он прямо переродился. С таким юношеским запалом отдавался клубным делам, так суетился, что казалось, забыл об обязанностях женатого человека. Верно, он мнил себя еще студентом, свободным, ничем не связанным, беззаботным бродягой, каким был прежде. Стоило переносить Лялины капризы ради того, чтобы хоть на день вернуть чары молодости этому доброму честному человеку.

И верно, как и предвидела Ляля, теперь каждый день возникали новые причины для того, чтобы собираться.

То надо было решить, какой род драматургии избрать. Драму, комедию или, может быть, оперетту? В другой раз собрались, чтобы ознакомиться с пьесой, которую раскопал Уляныч в тайниках библиотеки отца Подгорского. Потом решали, под силу ли им выбранная пьеса. Затем откомандировали Дмитра в Черновицы за пьесами, отвечающими их артистическим и финансовым возможностям.

При всем том надо честно признаться, что каждый член «братии» что-то получал от клуба. Об Уляныче и говорить нечего. Он просто словно второй раз родился. Дарке казалось, что даже волосы его приобрели прежний блеск.

Ляле клубная работа открывала широкие возможности красоваться перед Стефком и, как должное, принимать его обожание.

Для Орыськи клуб был ареной, где она училась играть роль дамы. Фактически девушка копировала прошлогоднюю Софийку. Роль влюбленного тогда в Софийку Уляныча играл теперь Пражский.

Дарке не нравилось поведение подруги.

— Зачем он тебе? На кой черт ты кружишь ему голову, если он тебе не нужен?

Орыська назвала Дарку деревенской простушкой:

— Какая ты еще… Разве кружат голову молодым людям обязательно с какой-нибудь целью? А так… просто ради спорта. Уж лучше кружить им головы, чем терять свою, как ты из-за Данка…

— Неправда! — возразила Дарка, хотя чувствовала, как заалели щеки.

— Что «неправда»? Кому ты говоришь? Я тебе, Дарка, — Орыська кокетливо повертела головой, — не советовала бы сходить с ума… Данилюки такая уж порода. Бойся их! Ты погляди, что сделала Ляля со Стефком, — смотреть противно на эту тряпку! Я бы на твоем месте, — она лукаво опустила неестественно длинные ресницы, — я бы на твоем месте… не брезговала симпатией Ивонка Рахмиструка… Он же будущий врач!

Дарка решила избегать интимных разговоров с Орыськой о ком бы то ни было. Такие беседы оставляли в душе неприятный след.

Из Черновиц приехал Уляныч и привез пьесу, точно специально написанную для их клуба: участвовало в ней всего пять человек. Три главные роли (старый казак, его дочь Оксана и воспитанник — молодой казак, а впоследствии муж Оксаны) и две второстепенные (подруга Оксаны и старик кобзарь).

Недоразумения начались с той минуты, как стали распределять роли. Уляныч хотел поручить Орыське роль Оксаны. И не потому, упаси боже, что она сестра его жены. Рассуждая объективно, она больше всех подходила для этой роли и по внешним данным, и потому, что пела.

Но Ляля открыто, ничуть не смущаясь, заявила, что эту роль желает играть она.

Уляныч не ожидал, что она так откровенно заявит об этом. Он старался втолковать ей, почему она должна уступить эту роль Орыське: