Ореховская поднимается. Она должна встать, когда с ней разговаривает учитель.

— Простите, я знаю не меньше, чем наши ученицы. Возможно, что новенькие знают больше.

Мигалаке ударяет рукой по лбу:

— Вы хотите сказать, что я плохо учу вас? Сейчас убедимся, знают ли новенькие больше… Домнишора Попович, вы тоже сдавали экстерном, понимаете ли вы стихи, которые мы читали? Вы можете своими словами пересказать то, что мы изучали в классе?

Наталка села. Дарка встала и сразу почувствовала четырнадцать пар острых глаз на своем теле, словно это были не глаза, а иголки. Она ждала вопроса и заранее решила, что возразит на него. Для чего? Чтобы спасти класс? Чтобы поставить Орыську в еще худшее положение? Чтобы, наконец, при всех порвать с этой поповской дочкой? Ведь то, что они из одного села, несмотря ни на какие различия, делало их в глазах подруг сиамскими близнецами. Нет, Дарка так не анализирует своих чувств. Она просто следует своему характеру, который не терпит ни лжи, ни подхалимства.

— Ну, домнишора?

Дарке кажется, что четырнадцать пар глаз впились в одну точку и жгут, так жгут, что хочется закрыть голову руками и бежать отсюда на край света. Дарка не узнает своего голоса, таким чужим он ей кажется.

— Я тоже мало поняла из того, что мы учили, — говорит она и сразу, обессиленная, опускается на парту. На лбу выступил обильный пот, и Дарка почувствовала усталость. А может быть, это и не усталость, а приятное сознание, что все произошло так, как должно было произойти?

Дарка словно издали слышит, как Мигалаке спрашивает:

— Что она сказала?

Кто-то (не Мици ли Коляска?) повторила ему Даркины слова по-немецки, а потом еще кто-то по-румынски. Что-то холодное и твердое сжало Даркину руку: Ореховская! В этом рукопожатии, кроме сочувствия, были ободрение и признательность. За последнее Дарка ей особенно благодарна. Наталка угадала: ей нужно не столько сочувствие, сколько ободрение!

Мигалаке говорит:

— Домнишора Ореховская перед всем классом упрекнула меня в том, что я плохо вас учу. Возможно. Это только второй год моего преподавания. Но минуту назад мы узнали еще кое о чем. Перед нами классическое доказательство, что и лучший учитель не много может сделать, если ученица не любит предмета и не хочет изучать его. Вот домнишора Подгорская и домнишора Попович. Коллеги-преподаватели считают, что Попович лучше учится, но она не любит румынского языка. Что же из этого вышло? Вышло то, что более слабая ученица на целую голову переросла эту, вроде бы лучшую. Господин корепетитор [14], возможно, был молод и красив, и ему было неудобно делать замечания ученице, говорить ей, что она идет по неверному пути. К тому же ему, вероятно, платили за то, чтобы он вел себя с нею галантно. В гимназии учителя менее галантны и немного иначе смотрят на это дело…

Дарка слушает эту болтовню с некоторым удивлением: зачем нужна еще пуля, если враг уже смертельно ранен и упал?

Мигалаке ходит по классу в новых лакированных туфлях, и нет силы, способной заткнуть ему рот.

— Здесь у нас есть простые, очень простые способы воздействия на учениц, которые не хотят учиться по каким-нибудь предметам. Здесь не дом, нет мамы и папы, чтобы заставлять учиться. Домнишора Попович скоро убедится в этом. Да… да…

То ли для острастки другим, то ли в качестве последней пули в покойника Мигалаке вынул записную книжку, что-то отметил в ней и медленно-медленно спрятал ее в карман.

Урок тянулся невыносимо долго. Учитель несколько раз вызывал Орыську. Она отвечала в самом деле лучше других, но было заметно, что большого удовольствия это ей не доставляло. Точно по звонку Мигалаке выскользнул из класса.

Класс еще миг сохраняет спокойствие, как ездок перед тем, как пуститься вскачь. Затем поднимается такой шум, такой вихрь криков, что Дарка не может различить кому какой голос принадлежит. Но все «подлизы», «паршивые овцы», «бойкоты» покрывает один высокий голосок:

— Тьфу! Тьфу! Тьфу!

Это Ольга Косован открещивается от Орыськи тем же способом, каким ее мать или бабка открещивалась от нечистой силы.

Но тут Малинская так сжала руку Ольги, что та вскрикнула.

— Ты, мужичка! На кого плюешь? На дочку священника? На дочку священника? — кричала поповна.

И Малинская (она так близорука, что при чтении подносит книжку к самому носу) нагнулась к Орыське и своим платком стала вытирать ей глаза, хотя они были сухие.

И Дарка понимает: то, что объединяет дочек влиятельных родителей, сильнее того, что может их разъединить.

Орыська сидит на своем месте пунцовая и совсем не защищается… Глаза ее цвета старой бронзы смотрят, как глаза человека, страдающего не по своей вине. Она в экстазе глядит прямо перед собой, и взгляд у нее такой неземной, словно удары сыплются на нее только потому, что подруги не видят ее глаз, а видят одни сгорбленные плечи.

По классу прокатывается гром, когда маленькая Кентнер становится перед Орыськой и с презрением плюет в ее сторону. Правда, не на Орыську, но перед самым ее носом. И тут наконец Орыська разражается плачем:

— Что вам нужно от меня? Чего вы пристали ко мне?

Тогда Ореховская хлопает в ладоши:

— Девочки! Поступок Кентнер недостоин гимназистки! Но Оле не перед кем извиняться, и я предлагаю в наказание за недостойное поведение три дня не разговаривать с Кентнер. Кто за?

Большинство было на стороне Ореховской. Это выглядело так, словно Ореховская провела границу между «своими» и «новыми». «Свою» можно наказать, но «своей» можно и простить. На пришлую можно плевать, и даже «не у кого» будет просить прощения.

Орыська уже не плакала. Она оперлась локтями на парту и всхлипывала. Глаза ее снова блуждали где-то за стенами класса. Стефа Сидор подмигнула Дарке:

— Пройдемся немного, а то здесь с ума можно сойти!

Но было уже поздно, на первом этаже раздался звонок, и пришлось с порога вернуться к парте. Вскоре в коридорах наступила тишина. Слышались только шаги учителей, торопливые и медленные.

По направлению к пятому классу шагов долго не было слышно. Наконец раздались очень медленные, медвежьи шаги.

Дверь открывается, а учителя не видно. Что он делает? Поправляет носок? Но вот наконец в дверях появляется великан. Тело его заполняет весь проем до верхней притолоки.

Дарка еще никогда не видела такого большого человека. Сперва она не различает ничего, кроме серо-бурой глыбы, которая медленно движется к столу. Наконец решается внимательно присмотреться к вершине этой горы. Странно — лицо у великана такое же, как у всех. Ярко-синие глаза на красном лице даже симпатичны.

— Садитесь и дайте мне немного передохнуть.

— Пожалуйста! Мы так соскучились! Мы просто жить без вас не можем!

— Оставьте меня в покое, Коляска! Я один раз поверил в нечто подобное и буду каяться до самой смерти.

Вышло остроумно, однако нельзя же смеяться над женой учителя! Тем более что в семье Мигулевых «жизни нет», и это всем известно.

— А среди историков были молодые люди?

— А Яссы больше Черновиц?

— А верно, что виноград там пять леев килограмм?

— А правда, что женщины там красят ногти в зеленый цвет?

Учитель вытер пот со лба.

— Советую всем, а особенно вам, Коляска, припрятать свои остроумные вопросы до следующего раза. Мне вы, голову не вскружите, а я не подарю вам больше ни минуты из урока истории. Я и так должен подумать… гм, как сделать, чтобы наверстать пропущенное время… Гм…

Он заложил руки за спину и принялся в задумчивости шагать по классу от доски к окну.

Дарка взглянула на Стефу Сидор и поймала себя на том, о чем до сих пор не догадывалась: обе они, и только они, завязывали бантики на блузках наискось. Дарке казалось, что это ее собственная идея — так завязывать бантик, но теперь она видит, что это заимствовано у Стефы. Более того! Волосы за ушами — это тоже прическа Стефы.