Если не эти крики, так до нас донесутся иные, не слишком отличные друг от друга вопли поистине впечатляющего протеста.

Протираю носовым платком и хухолками своего дыхания матушкину лупу. Тщательно лощу стекло и металл оправы. Лупа прямоугольной формы. Это ли, по углам, не капля влаги из ее глаз, застывшая и засохшая? Глаз, которые видывали волка, в которые целил из табельного револьвера немецкий офицер, к которым склоняется ветка вишни с цветами и вишенками. Как в уголках ее рта всегда присутствует несколько волоконец черной нити, так и в глазах навсегда застыло чуть-чуть прозрачной жидкости. Это соль, то, что остается от испарившейся сыворотки. Это уже не она плачет, плачу я.

Она смотрит на мир через лупу, она обследует стены своей комнаты и стены дома, пищу, которую ест, капли дождя, женские головки в глянцевых журналах: вот это моя сестра, по крайней мере она на нее похожа; та, у которой видны колени, должно быть, внучка соседки по поселку, я сразу узнала ее по форме надбровий, она наверняка злючка: с такими губами иначе быть не может; я узнала и ту, что сидит на камне, она жила в двух кварталах от нас в Л., работала продавщицей в галантерейной лавке; находятся все на свете, и все на всех похожи.

Мама теперь — просто сиделка у моего отца. Именно она готовит маску: бальзамические пары осенью, летом почти чистый кислород. И до того боится, как бы ее муж, мой отец, не впал в роковую эйфорию, что проверяет, испытывает все препараты на себе. Дышит флюидами, которые будет вдыхать он. Сидит на их кровати и манипулирует на тумбочке лечебными веществами. Десять часов вечера, и ночь будет спокойной и прекрасной. Она, стало быть, работает ради сна их обоих, чтобы не было мучений. Главное, чтобы ее никто не отвлекал. В квалификации ее пальцев давным-давно нет сомнений. В маске она становится фехтовальщицей, но ничто не предохраняет ее глаз от шершней и ос, и ветер, порывы бриза, северный ветер выстужает их и доводит до слез. В маске, далеко от детей, которые заняты тем, что попивают водочку, она рассматривает стены своей комнаты без портретов, без изображений, не считая ящерки, что спускается с угла потолка к оконной раме. Если мы и закрываем это окно в летний зной или когда воздух пахуч, то не столько из-за комаров, ос и шершней, а из-за разносчиц цианида, из-за женщин, способных, чтобы соединиться со своим любимым, карабкаться по крышам, а лишь для того, чтобы оберечь моего милого, чей храп мне так мил, сохранить наш запах и только им и дышать всю ночь. Наравне с этим запахом я люблю только запах вишневых деревьев. А ты — ты смотришь на свою мать через приоткрытую дверь и видишь, как она подносит к губам понемногу каждого вещества, перед тем как ввести его в маску. И знаешь, что препарат приготовлен безукоризненно, ибо твоя мать — сиделка влюбленная.

В маске мой отец — пчельник, пекущийся о пчелах, что жужжат вокруг него, прямо над ухом. Он зашел на пасеку, сложив руки на груди, у самых ключиц, будто пробираясь через крапиву. На правой руке видны синие клейма. На левой, между сухожилиями, три царапины: от кривого садового ножа, соскочившего с ветки, которую ему предстояло срезать; от шпор петуха, не желавшего умирать; от чьих-то когтей или ногтей.

Пчеловод зашел к себе в хибарку, в древний нужник, из которого убрали все специфические принадлежности. У него болела голова, трудно дышалось, его клонило в сон, туловище словно бороздили однообразные и яростные колонны мурашек. Он нес тяжелый, объемистый мешок с тридцатью шестью парами обуви, ботинок и сапог, стоптанных и замызганных его отпрысками. Сфузив ношу, он заметил, что держит в левой руке свой лесной топор, который ему ни к чему, и, швырнув сквозь фрамугу, избавился от него. Оконное стекло разлетелось вдребезги, топорище, дрожа мелкой дрожью, застряло. Очумевшие пчелы, опадая хлопьями пепла на волосатую грудь отца, жалили, не давая забыть, что он все еще жив.

Я как раз возвращался. Увидел топор и стеклянное крошево.

В углу окна пчелы соорудили гнездо. Дом был кирпичный, окна нараспашку, на балконе сушилось белье. В постройку они вложили только свою работу: расширили расщелину между кирпичами, раскрошили позеленевший и рыхлый раствор и теперь жужжали у меня над ухом почти так же, как осы, соорудившие гнездо в уголке благолепной картины в часовне святилища госпожи света. Те слегка оцарапали позолоту, из которой были сотканы сети рыбарей. Нас, порхая к деревьям, задевают бабочки. Шершни, преследуя лошадей, шибают нас по лбу. В фруктовом саду царит желтизна, оттенок отлагающегося по берегу ила. Что-то падает с крашеного потолка. Может, несколько чешуек с крыльев бабочек? Свет? Солнце? Нет, вновь позолота, которую ободрали своими крыльями летучие мыши. Она упала к моим ногам, это вовсе не золото, а штукатурка, гипс, из которого я сделан, ибо я, кажется, леплен не из персти, не из брения земного, которым оплывали прибрежные утесы, которое отделялось от скалистых склонов, которое являет собой помол ракушек и скарабеев, чистый песок и гравий, увертливый и рассыпчатый. Я, не иначе, вылеплен из мела, из смоченного мокротой мела.

А когда я смержу, я пахну как ты. Словно голова закатилась под шкаф и там преспокойно засохла, рыбья голова, кроличья или какая другая башка. Поблескивает треска, скисает молоко, сворачивается и застывает, смоквы сплющиваются и сочатся, гниют апельсины, высыхают и зеленеют, перед тем как рассыпаться пылью. Все было оставлено плесневеть, потом вымели порошок, который обрел желтизну серы и от которого облезал язык. То, что виднеется на траве, нечто золоченое, желтое как золото, этакие соломинки, трубочки, это всего-навсего нанесенная птицами, набранная по скирдам и навозным кучам солома.

Когда я смержу, я пахну как ты.

Над городом: чайки, вороны, стрижи, скворцы, ласточки, соколы в зависимости от часа и времени года.

В городе, в стенах: крысы, мыши, летучие мыши, хорьки, крылатые муравьи, мокрицы, пауки… в любой час и в любое время года.

Запахи: глициния, розы, сточные воды, металлургия, краны, еда.

Шумы: молот по тридцати шести наковальням, моторы, гудки, самолеты, вертолеты, крики на русском, испанском, итальянском, турецком, французском, ветер в ветвях, уханье ночных птиц в зависимости от часа.

Летающие предметы: шары, горелая бумага, полиэтиленовые мешки.

Существа: Берганца, Ева, Чели, Конспюат и другие.

КТО-ТО

(чье лицо не освещено)

Произошло это уже давно и именно так, как происходит обычно. Именно так, как будет происходить раз за разом. Стены пошли трещинами, дома рухнули, потому что город трясло, а город трясло, потому что сланцевые холмы, на которых он был возведен, вздымались от разных волн и толчков. Среди тесаных камней, деревьев, людей воцарилось великое смятение. Никто не мог точно сказать, что было сначала, шум или толчок, зато кто-то припомнил, что катаклизму предшествовал чей-то крик или лай. Тот, кто знал, что именно происходит, еще глубже осознал происходящее. Тот, кто происходящего опасался, скончался от страха. Тот, кто не знал законов происходящего, так и остался в неведении.

БЕРГАНЦА

(в темноте или полумраке)

Откройте дверь. Закройте дверь. Откройте дверь. Закройте дверь. Откройте, закройте. Вот розовый сад, который мы любили непонятно уже почему. Поцелуем розовый сад. Вот голубой купол, каким мы его любили. Поцелуем голубой купол. Вот плоть ныряльщицы за жемчугом: поцелуем кожу. Вот небесный простор, на который мы привыкли смотреть. Поцелуем его, покроем его поцелуями. Вот наша ванная, бальзамы, вода, пар и кожа. Поцелуем их. Вот наши крыши, скаты, черепицы, плитки шифера с нашими именами. Приложимся к ним поцелуями, поцелуем снова и снова. Желтая земля. Поцелуем. Серая земля и песок. Поцелуем. Вот штукатурка и цветок из гипса, красивая старая штукатурка, которой мы неустанно дышим, которую мы скребем и покрываем рисунками. Приложимся к ней поцелуями и поцелуем снова и снова. Вот соседская рожа. Поцелуем ее. Вот мое лицо, поцелуем его, твой нос, их лица, поцелуем, приложимся поцелуями, глаз, который мы видим, железные планки двери, большое окно, что выходит на пальмы, латунная щеколда и задвижка, гинкго, каждый листик которого был таким ценным, дверной глазок и дверные гвозди, первое утро, поцелуем их, ласточки на острие тростника, приложимся к ним поцелуями, древесина двери, дверь слева, дверь справа, дверь посредине, дверца, калитка, уже позабытый скрип двери, закрытая дверь.