Сталкиваясь с ледяным металлом, ибо, пока брели мои руки, климат на земном шаре постепенно менялся, сталкиваясь с ледяным от стужи и снега металлом, то с полозом саней, то с коньком, то с цинковым козырьком, который следовало прочистить, они утратили немного кожи, что пошло в ущерб их миловидности.

Сталкиваясь с черной, серой, красной или желтой землей, рыхлой, прохладной или теплой, мои руки прикидывали ее на вес, выискивали в ней всходы и самородки или же мумии майских жуков и их белые личинки. И самые жесткие частички земли вкраплялись в кожу, в бороздки и под ногти, превращая мои руки в волчьи лапы, в лапы норовитой лисы. Мои руки стали красными, серыми или желтыми.

Сталкиваясь с теплым маслом, они были счастливы и исчезали, неосязаемые, не узнавали более себя.

Ни разу не столкнувшись с нутряным огнем.

Слабосильная рука, та, что сподобилась удара кочергой, всегда оказывалась грязнее другой, мне хотелось спрятать ее под бельем, в перчатке, я старался не подносить ее ко рту, стыдился всех ее вен, каждого ногтя. Если она постоянно пахла дерьмом, чесноком или луком, то из-за того, что я охотно пользовался ею для неблагодарных дел, как то: драить, вытирать, прочищать и скоблить. У меня вошло в привычку доверять ей раскаленные ручки кухонной утвари и обхождение с гербицидами, свежевание кроликов, убиение рыб. Но я отказывал ей в прикосновении к большинству орудий, ибо знал, что она невменяема. Ни разу не доверял ее пальцам ни пилы, ни кривого садового ножа, ни секатора; разве что изредка мастерок или брусок пемзы. Она смердела. Она вызывала у меня отвращение. Но я тщетно искал причину, по которой мне с нею никак не разделаться.

Своими ногами, долго их холя, созерцая и лелея, своими столь близкими к лицу ногами, такими же бледными, как оно, и длинными, высылая их перед собою, давя улиток и попирая пыль, отправился я в Мексику. Попирая поначалу доски, насколько я помню, странным образом припорошенный песком настил, потом ледяные плитки длиннющего коридора. Самыми приятными во всем походе выдались первые шаги по слегка бугорчатой, но прогретой солнцем мостовой. Стоило только покинуть ровную поверхность обожженного кирпича и голубого тесаного камня, как земная кора предстала донельзя отталкивающей; удовольствие от попирания травы без конца отравлял чертополох, заросли жгучей крапивы, забытая, когда подрезали живую изгородь, ветка боярышника, коровьи лепешки и иные мягкие материи, плющимые моей ногой. На ровной почве я рассчитывал в первую очередь на свои пятки, подошва же тщедушной ноги втягивалась внутрь совершенным, пусть и морщинистым, сводом. На подъемах возникала нужда в пальцах ног; они цеплялись и машинально перебирали щебень. Я осмотрительно пробрался через загон для кур, так как был предупрежден о наличии наполовину ушедшего в землю старого чайника, грязного и проржавевшего, крохотного самолетика с острыми как бритва элеронами, да в придачу двух-трех лещовых хребтов. Прошел по палисаднику, где убийцы некогда закопали ребенка. Рискнул выбраться на утрамбованную площадку под эвкалиптами и принялся скрести землю ногами, ногтями. Сначала извлек из нее нить, черную, толстую и грубую шерстяную нитку, а та привела меня к свертку материи. Я продолжал саперствовать, я саперствовал большим пальцем ноги, отклонив туловище назад, отведя подальше лицо, и извлек корпию, из-за которой растрескалась сухая, тонкого помола почва. Тут же последовала чресполосица все более и более нетронутой, все более и более жесткой, все более и более тяжелой ткани; казалось, ею была прошпигована вся площадка. Поначалу малейшая нить, едва я цеплял ее оттопыренным пальцем правой ноги, рвалась, слишком слабая, чтобы вытянуть непомерный груз, и ткань распускалась по нитке или подавалась с треском, будто рвались на части старые кальсоны. Но когда палец отыскал-таки петельную щель и проник в нее, сдвинулась целиком вся масса, открыв доступ к другим скомканным пальто, прокрахмаленным более влажной, куда более прохладной почвой. И мне предстояло еще затоптать всю эту одежду, прежде чем дать деру. Я ступал ногами в чужое дерьмо, вслед за другими, и другие шли следом. Вспомнив о кактусах, я повернул вспять.

Плоти мне подобных свойствен невыразимый оттенок, не имеющий ничего общего ни с цветом роз, ни с цветом аронника или пиона. Когда ее слишком долго трешь, она начинает пахнуть рогом. Она столь податлива, что едва-едва заостренный гвоздь способен войти в нее так же легко, как палец в масло. Невыразим ее вкус. И запах. Плоть мне подобных может быть нарисована, награвирована. К ней замечательно пристают грязь, глина и тина. Ее можно обмазать известью, как это делают со стволами плодовых деревьев. Она непроницаема для воды. Ее можно не без выгоды погрузить в озеро, пруд, бурную реку, а то и в море. Она очень чувствительна к холодному ветру, сжимаясь в ответ на манер некоторых растений. Плавиться начинает при ста градусах, отдав перед тем всю воду. Натрий и кислота ее разъедают. От металлов у нее нет никаких средств, никакой защиты. На старости лет она способна увясть, податливей всего по молодости. Вживе соки, которые ее орошают, красного цвета и, засыхая, чернеют. Изъятые для анализа в стеклянный стаканчик, соки эти отстаиваются; происходит осаждение; пигментация откладывается на дне, и оставшаяся жидкость предстает совсем светлой, прозрачной, цвета белого вина. Эти соки привлекают мух, комаров, акул и пираний. Мухи откладывают в них яйца, даже если соки застыли; комары предпочитают их свежими и цельными. Они текут почти во всех частях плоти. Они нудят меня бледнеть и блевать. Их вкус хорошо знаком многим паукам и мошкаре. Когда ему предоставляется такая возможность, пес лижет рану, что кровоточит или откровоточила, и, судя по движению языка и глаз, смакует ее букет. Старик, у которого вошло в привычку давать своей собаке вылизывать малейшую ранку, кончит тем, что будет покусан своей животиной, когда та войдет во вкус и потеряет терпение. О чем свидетельствует стремительность, с которой пес привыкает к крови мне подобных, о высоких вкусовых достоинствах сей материи или скорее о нелепых и грубых вкусах животного? Когда ему предоставляют такую возможность, пес лижет вульву, анус, головку и уши мне подобных и, судя по всему, упивается этим. Что это с его стороны, утонченность или грубость? Плоть мне подобных пронизывает воздух, несущий с собою вибрации, пыльцу и песок. Песок — ее случайный союзник; он ее ласкает, шлифует, но становится опасным, когда проникает в смазанные механизмы, меж костями и между легочными тканями, каковые он дырявит и кромсает. Волосы мне подобных подчас пушисты, пусть даже их навощил морской ветер; они пляшут перед глазами, падают на ушные раковины и лоснящуюся кожу плеч. Подчас они шелковисты, донельзя тонкие, донельзя длинные. Проглотив всего один, я скорее всего не сдержусь и буду блевать и бледнеть, хотя могу без всякого отвращения сосать и жевать их целыми прядями. Один из моих, и не только моих, назойливых страхов — что я наткнусь на испеченные волосы в хлебе, между коркой и мякишем. Когда они на голове мне подобных, волосы доставляют удовольствие и эмоции, но стоит им отделиться, как они вызывают отвращение. За вычетом тех, что я хотел, тех, что выбрал, тех, что обнаруживаю запутавшимися в короткой щетине у себя на горле или намотанными на член, завязанными вокруг мошонки. Ласточки используют их, чтобы армировать свой раствор; смешивают наши волосы с волосом конским и телячьей щетиной. Девочки делают из них веретена, наматывая связанными по концам друг с другом на болтающиеся палочки. Их носят на сердце. Вкладывают прядки в гробики черепах и котят. Ткут носовые платки, салфетки; вяжут перчатки и чепчики; запечатывают обожаемые уста. Волосы мне подобных, однако, хрупки. Они ломаются как тонкая медная проволока, стоит только несколько раз согнуть их и разогнуть. Ветер носит волосы, вода их сносит, огонь жжет, земля сушит и засахаривает. Сгорая, они испускают на редкость едкий и вредный дым. Однажды нюхнув, его уже не забудешь, ибо он ни на что не похож.