Но при всех внешних признаках рождественского веселья он не испытывал обычного праздничного подъема. Последние три недели Томас пребывал в столь сильном нервном напряжении, как никогда за всю свою предшествующую жизнь. И источником его беспокойства была Амелия. Она затрагивала все стороны его жизни. Его сон, если только ему удавалось уснуть, был в лучшем случае беспокойным и прерывистым. Его не оставляло чувство вины за то, что он лишил ее невинности. Неутолимое желание снова обладать ею заставляло его держаться как можно дальше от нее, насколько это было физически возможно.

Много раз он испытывал желание пойти к ней и объяснить, почему забрал ее письма. Но его останавливали два момента. Во-первых, не мог же он сказать ей, что Гарри высказал желание, чтобы он просматривал ее корреспонденцию. Во-вторых, он ясно видел, что любая его попытка заключить мир не была бы ею принята. Она обращалась с ним, как с парией, и сожалеет, что отдала ему свою девственность.

Проводя рукой по волосам, он вышагивал между выдвижным столиком и канапе и наконец рухнул в кресло, из которого мог видеть елку. Молча смотрел он на пляску огоньков свечей под сиянием лунного серпа, проникавшим снаружи. Он был слишком перевозбужден, чтобы лечь в постель, книга тоже не могла бы отвлечь его от постоянно преследующих его мыслей. Даже выпивка не успокаивала его нервы, не снимала напряжение мышц. Нет, на прошлой неделе ничто ему не удавалось. Томас уронил голову на спинку кресла и закрыл глаза. Но прекрасное лицо Амелии было прочно впечатано в его сознание и мысли. В мучительной тишине он услышал шелест ткани, мгновенно открыл глаза и повернул голову к двери. Фигура женщины, преследовавшей его во снах ночью и в мыслях днем, появилась и скользнула в комнату и остановилась перед елкой.

Томас бросил взгляд на высокие напольные часы возле камина и удивился: оказывается, сейчас много позже, чем он предполагал, — было без четверти одиннадцать.

Что она здесь делает? И, Господи, почему у нее не хватило ума надеть что-нибудь более пристойное, чем голубой шелковый пеньюар, окутывавший ее от стройных плеч до ножек в чулках? От ее вида у него защемило сердце, как бывает у мужчины, надолго лишенного женского общества и ласки.

Томас переменил положение и оперся локтями о расставленные колени. Она вздрогнула и порывисто обернулась на звук. Когда она разглядела его, сидящего в затененном углу, глаза ее округлились, рука взлетела к горлу.

— О Господи! Я не подозревала, что кто-то еще не спит, — произнесла она задыхаясь. — Я… я выбирала книгу… в библиотеке, когда заметила елку.

Она вдруг замолчала на полуслове, попятилась к двери, и лицо ее начало медленно покрываться румянцем.

— Не стану мешать вам разглядывать елку, — сказал Томас и тотчас же подумал, что настало время решительного объяснения.

Инстинкты Амелии убеждали ее немедленно бежать. Но, будучи отчаянной авантюристкой, она приостановилась, услышав его слова. Томас выглядел таким мужественным. Если на свете и был человек, обладавший особой аурой мужского обаяния, окружавшей его плотным облаком, то ему следовало держать его в узде, чтобы все женщины мира оставались в безопасности. И таким мужчиной был Томас Армстронг.

— Я хотела получше рассмотреть елку, — сказала Амелия, запинаясь, как ребенок, только что научившийся говорить.

На его щеках, заросших щетиной, появились две глубокие ямочки, а уголки рта тронула улыбка.

Амелия отвела от него взгляд и сделала вид, что внимательно разглядывает праздничную гирлянду, украшавшую каминную полку. Она ненавидела себя за нервозность, которая всякий раз охватывала ее, когда он оказывался поблизости.

— Вы начинаете напоминать мне вашего отца, — усмехнулся Томас и поднялся на ноги одним гибким, плавным движением.

Глаза Амелии сузились. Что, ради всего святого, это могло значить? Она ничем не походила на отца. Ничем!

— Вы оба начинаете заикаться в минуты волнения.

Ее отец никогда не испытывал волнения и, следовательно, никогда не заикался, как и она! По крайней мере с ней никогда этого не случалось до встречи с виконтом.

— Я не заикаюсь, — ухитрилась она сказать без запинки. — Здесь довольно прохладно. Я должна была бы догадаться, что слуги уже загасили огонь в камине.

Она не могла придумать ничего лучшего, а сказать что-то было надо, чтобы не выглядеть совсем уж нелепо.

— Почему вы нервничаете?

С каждым произносимым словом он на шаг приближался к ней. Инстинкт самосохранения требовал, чтобы она закрыла глаза и не открывала их.

— Я…

Амелия была вынуждена замолчать, почувствовав, что сейчас как раз сделает то, в чем он ее только что упрекнул: начнет заикаться. Она кашлянула и шагнула к двери.

— То, что вы ошибочно приняли за нервозность, на самом деле усталость. Уже поздно, и я утомлена.

Амелия попыталась было держаться высокомерно, но тщетно: как только он оказался достаточно близко, у нее сдавило горло, и последние несколько слов она произнесла тихо и с придыханием.

— Вы, должно быть, не очень устали, если пришли за книгой.

Лицо Амелии вспыхнуло. Вот чертов наглец!

— Вы бежите от меня, — сказал он тихо.

Еще пара шагов, и он окажется на расстоянии вытянутой руки от нее. Амелия повернулась, но не успела сделать и шага, как он сжал ее плечо. Он держал ее крепко и не выпускал. Его рука была сильной и теплой. По телу ее побежал огонь.

— Что вы делаете? — сорвался с ее уст хриплый вздох.

— Хочу знать, почему вы так нервничаете.

Он привлек ее к себе совсем близко. Решительно и неумолимо, Амелия отворачивалась, чтобы не видеть его груди, плеч и извилистой линии шеи. Она судорожно сглотнула:

— Томас, не делайте этого…

И содрогнулась, услышав просительную нотку в своем голосе, что говорило о слабости ее духа и тела.

— Не делать — чего? — пробормотал он, и голос его звучал обольстительно вкрадчиво.

Он стоял очень близко от нее, почти вплотную, и от него исходил присущий ему мужской запах, и от этого мысли ее смешались, а по всему телу пробежала дрожь.

Когда в прошлый раз они оказались так близко друг от друга, его руки лежали на ее груди, а языки переплетались. И он отступил первым, он, а не она, слабая женщина. Однако слабой она была только с ним, но все же не могла допустить, чтобы он управлял ее чувствами.

Он опустил голову, и его затуманенный взгляд был теперь устремлен на ее губы.

Она поспешила их плотно сжать и отвернулась. Но ноги ее будто приклеились к полу. Беги. Беги. Беги.

В этот момент из коридора донеслось слабое шарканье, и снаружи в комнату просочилась Тонкая полоска света. Томас стремительно сделал шаг назад и выпрямился во весь рост. В следующий момент его лицо обрело свойственное ему уверенное выражение.

Амелия вздохнула с облегчением и отвернулась, крепче запахивая пеньюар, будто он мог защитить ее от его власти. Она знала, что это невозможно.

— Доброй ночи, — пробормотала Амелия.

Она не посмотрела на него, не посмела посмотреть — и поспешила к выходу.

— В субботу мы отправляемся в Беркшир, — услышала она и мгновенно остановилась.

Резко повернула к нему голову.

— Я должна ехать?

— Неужели вы думаете, что я оставлю вас проводить Рождество здесь, в одиночестве?

Его тон был таким, будто он считал подобное предположение глупым. У ее отца на этот счет никогда не возникало сомнений. После смерти ее матери Рождество утратило для него значение. Если ему случалось проводить этот день дома, он неизменно зарывался в свои деловые бумаги и отчеты и оставался в своем кабинете.

— Право, я предпочла бы остаться одна.

Томас смотрел на нее так, будто ему хотелось взять ее с собой не больше, чем ей ехать в Беркшир.

— У вас нет выбора, Амелия. Вы едете со мной к моей сестре.

Амелия отрывисто кивнула и поспешила выйти, гадая, как сможет провести эти праздники в обществе Томаса Армстронга и не потерять себя окончательно.