Затем отряд снялся и к вечеру был в близлежащей деревне. Здесь уже знали о происшедшем и встречали драгун с хлебом и солью. Девушки брали под уздцы коней уставших воинов и вели их по хатам. Вся округа была замирена.

Но Минину понадобилось еще три дня, чтобы собрать прячущихся по лесам драгун. До сих пор его отряд шел в авангарде корпуса Шкуро, но вынужденная задержка позволила казакам вырваться вперед и первыми достичь Дона.

Последние переходы до Дона драгуны Минина шли по стопам ушедших вперед кубанцев. Попадавшиеся на пути усадьбы были сожжены, церкви и богатые крестьянские дворы разграблены. В деревнях драгун встречали запуганные и озлобленные люди. Девки при появлении драгун убегали в лес и прятались, покуда отряд не уходил. Мужики смотрели косо и зло.

– Как отступать будем? – задумчиво говорил вахмистр. – Ведь в случае чего они нас на ремешки порежут. – И сам отвечал себе: – А нечего было большевичков прикармливать. Око за око.

Настигая ушедший вперед корпус Шкуро, Минин все чаще встречал обозы с награбленным добром. На повозках сидели казаки, гулящие женщины, раненые. Обозы все разрастались и отягощали армию.

Однажды Минин видел, как седой в орденах кубанец с бранью вырывал из рук молодого испуганного попа икону в дорогом окладе. Кругом собралась толпа. Галдели, хохотали.

– Так когда-то половцы на Русь ходили, – драгуны брезгливо жались к обочине, сторонясь нарастающего кругом хаоса.

– Неужели ж на Руси никого, кроме большевичков да этих кочевников, не осталось? – вахмистр и сам был не прочь поживиться добычей, но всегда блюл этикет, подчеркивая, что берет только у побежденного врага, и берет свое, заслуженное.

На одном из переходов отряд подошел к сгоревшей деревне. В ней не уцелело ни одного дома. К небу вздымались печные трубы и черные венцы срубов. Зрелище было ужасным.

Минин повел отряд дальше и в семи верстах на холме между двух перелесков заметил хутор из нескольких изб и большого амбара. На хуторе стояла казачья сотня. Драгуны разбили бивак, а Минин и вахмистр отправились на хутор за провиантом.

Распоряжавшийся в амбаре подъесаул хмуро выслушал просьбу Минина, но приказал выдать овса.

– Ночлега здесь нет. Все хаты битком набиты казаками.

– Нам и не требуется. Дотемна мы далеко уйдем. Нам бы только коней накормить.

– Это пожалуйста. Амбар полон. Здесь большевики создавали коммуну и собрали все отобранное у кулаков зерно. Бери – не хочу.

– А что с коммуной? – спросил Минин и жестом приказал вахмистру пойти за драгунами.

– С коммуной-то? Так порубили комиссаров, да и всех прочих. Но и у нас потери большие.

– А что так?

– Вот видите, – подъесаул был молодцеватый блондин с чубом и усами, – в деревне, в той, что вы проезжали…

– В сгоревшей?

– Так точно. В этой деревне стоял красный отряд, да еще и мужичков мобилизовали. А мы-то привыкли идти как по маслу, без рекогносцировки то есть, – подъесаул блеснул своим знанием военной науки. – И в деревню эту, уж и забыл, как звали ее, вошли походным маршем. А тут на тебе! Засада! Но мы отступили и залегли. А в том месте к самой деревне примыкал луг с копнами неубранного сена. Думали, отлежимся и возьмем-таки деревню. Ан нет. Перестреливались мы с ними полдни. А тут как кавалерия их вдарит! И бог весть откуда взялась, больше ее и не видели. Мы, значит, наутек, а раненых с собой унести не можем, вот и попрятали их в стогах, человек двадцать было, не меньше. Отступили мы верст на пять, окопались. А к ночи и подкрепление подошло. Думали, поутру вдарим. Я аж от усталости заснул. И вдруг будят меня. Я протираю глаза и вижу, что-то творится. Точно вся деревня полыхает. Ночь, ни зги не видать, а там пожарище, и будто крики доносятся. Ну, мы диву, однако ж скоро прогорело…

– И что?

– Так когда на другой день мы большевиков из деревни выбили, то все и прояснилось. Они раненых наших в стогах заприметили и, как были, так и сожгли в соломе. У меня три станичника заживо сгорели… Вошли мы в деревню. Наперво всех комиссаров и тех, кого с оружием застали, порешили. А после и всех остальных, от мала до велика. Злые были как черти. Остервенели от злобы, значит. И как сейчас перед глазами бабы с дитями на руках мечутся, а мы догоняем и шашками… – подъесаул скривился. – А потом и деревню подожгли с четырех концов, и все дотла, чтобы и памяти не осталось.

Минин молчал и внимательно слушал подъесаула.

– Ну, добро, – сказал казак, – кормите лошадей и в путь. До Дона рукой подать.

Обойдя скопление войск 8-й армии, конница Шкуро в середине сентября подступила к Воронежу с запада. От города ее отделял Дон. Большевистское командование, наконец оценившее масштаб угрозы, сосредоточило на противном берегу реки большие силы. Но, прислушиваясь к мнению военспецов и неукоснительному закону военной науки, большевики ожидали, что отряд Шкуро погрязнет в мародерстве и мелких диверсиях, а потому с течением времени разложится и разбежится сам собой. Главную угрозу Воронежу новое командование 8-й армии видело в наступлении донской кавалерии с юга на Лиски.

И все было верно задумано, все в соответствии с наукой и элементарной логикой, кроме того, что личность Шкуро стояла вне этого. Это был человек жестокий, тщеславный и удачливый. Он отчаянно верил в свою счастливую звезду, и судьба воздавала ему за веру.

Неожиданно для красных корпус Шкуро перешел Дон, и передовые казачьи разъезды заняли пригороды Воронежа.

Минин закончил свой рассказ о походе и встал.

– Пойти, что ли, воздухом подышать перед сном? Дима, как ты смотришь?

– Пойдем.

Стояла холодная, сухая и темная сентябрьская ночь. Огромная луна нависла над дубовым лесом. Частокол и постройки с островерхими крышами мрачными тенями стояли высоко и грозно. Двор был пуст. Зетлинг и Минин вышли на крыльцо. Зетлинг закурил.

– Странное место. Кругом буря, Гражданская война, а здесь патриархальная тишина. Время застыло.

– Под стать хозяину.

– Не слишком ли ты сблизился с ним? – Минин приложил руку к сердцу и замолчал, не находя нужных слов.

– Ты боишься?

– Мне неприятно.

– Маша так же говорила. Но без него мы бы не справились.

– А с ним? То, что я пережил в этом походе, все эти ужасы, сожженные деревни, голодные люди, беспринципность, отупелость – это все цена победы. Но эта мера пересиливает, уничтожает все наши благие надежды! Мы чужие в этой стране, мы не любим ее народ. Мы – эгоисты, воюющие за свое потерянное добро, за разоренные имения, за то, что нам принадлежало лишь условно, ибо было создано трудом рабов. Именно рабов, отцов и дедов тех самых мужичков, что встречают нас выстрелами, и делают это справедливо, по делам нашим.

– Все так, – Зетлинг отбросил недокуренную папиросу, – но каков выход? Что нам делать завтра? Бежать? Или оставить все как есть?

– Нет.

– Вот именно. И если нет в нас ничего настоящего и доброго, так по крайней мере отдадим наши жизни и тем искореним зло.

– Месть? – Минин злорадно усмехнулся.

– Я помню, тебе есть за что мстить. Но ведь есть еще и надежда. Мы поколение, искалеченное войной, революцией и нескончаемыми лишениями. Но есть будущее, есть дети, чьи глаза не запомнят пожарищ. Мы потеряны, потрудимся ради них! Быть может, они, наученные нашим печальным опытом, не станут взрывать царей и министров, а тепло и покой предпочтут неведомой правде. Мы вкушаем плоды наших исканий, оставим же им чистую Россию!

Минин скептически покачал головой.

– У нас с тобой нет детей и не будет. Но ты верно говоришь, что иначе нельзя. Наш путь легок, потому что у нас нет выбора, он покат и гладок, как то поле, по которому мы завтра поскачем в атаку.

– Штурм будет завтра?

– На рассвете. Шкуро спешит. Ровно два месяца назад он так же, с наскока, неожиданно для всех взял Елизаветград.

– Авантюрист…

– А мы? Время диктует свои законы. Кто в мирное время был бы простым свинопасом, в наши страдные годы – кумир. Кровавая волна подняла со дна всю собравшуюся там муть, все самое жестокое и циничное.