В кабинете Кастырченко стояла полутьма. В дорогом кожаном кресле, укрытом леопардовой шкурой, сидел сухой юноша с бегающими глазками и жидкими усами.

– Так что? Вы открыли подвал? Он заговорил? – нервно и властно спросил стоящий у окна Кастырченко.

– Иван Ефремович, я подумал, что лучше будет, если вы сами пойдете, – следователь особого отдела Гранкин, сидевший в кабинете коменданта ЧК, был человеком трусливым и обиженным жизнью. Обиду свою он вымещал сполна.

– Вы без меня хоть на что-нибудь способны?

Руководящая роль Кастырченко с формальной точки зрения была более чем спорна. Но благодаря природным талантам и благорасположению московских начальников ему удалось в считанные дни привести к беспрекословному подчинению все городские судебные, следственные и советские органы. Перед Кастырченко трепетали.

– Иван Ефремович, дело крайне ответственное.

– Ладно, идем.

Кастырченко набросил на плечи шинель и, пропуская следователя вперед, закрыл за собой дверь кабинета на ключ.

Прямой и длинный коридор с блекло-лиловыми стенами свернул влево, в прямоугольную комнату с решетчатыми окнами во двор. Гулкая железная лестница вела вниз. Подвалы бывших продовольственных складов были огромны и витиеваты. Изгибающаяся лента тусклого света с капающих водой и нарастающих студнем стен терялась за поворотом.

Часовой у железной двери выпрямился и ударил прикладом о бетонный пол, от чего в потолке что-то вздрогнуло и захохотало. Гранкин со скрипом сдвинул стальную задвижку замка и заглянул внутрь.

– Жив? – равнодушно спросил Кастырченко.

– Вроде бы. Открывай, – приказал Гранкин.

Часовой снял с пояса связку ключей, поколебался и, выбрав в полутьме один, отворил дверь. Гранкин сделал шаг внутрь и остановился на пороге.

– Зажги свет.

Щелкнул переключатель. Высоко в стрельчатом потолке камеры загорелась лампочка, над дверью еще одна. Гранкин стоял на каменном уступе у порога, а по полу камеры высотой, должно, с локоть, разливалась вода, частью стекавшая по желобу во двор. В камере стоял обжигающий лицо холод.

– Встать! – заорал часовой.

Посередине камеры с корточек с огромным усилием поднялся человек.

– Фамилия! Звание!

Человек поднял на дверной проем разбухшие, налившиеся одутловатостью и синевой веки и едва выговорил:

– Барон Таубе. Гвардии полковник.

– Барон Таубе! – с задором воскликнул Гранкин. – Вы обвиняетесь в организации контрреволюционного заговора, борьбе с народной советской властью и отказе служить в Красной армии. Вы и ваша жена приговорены к расстрелу. Приговор будет приведен в исполнение немедленно!

Эхо ударилось о своды потолка и откатилось вниз, потонув в заливавшей пол камеры ледяной воде.

– Люба? – прошептал барон. – Ее за что?

– Выведи его, – приказал Гранкин.

Часовой бодро хлюпнул сапогами в воду, взял арестанта под локоть и вывел в коридор. Проходя мимо Кастырченко, барон поднял глаза, и впервые в них родилось ясное живое чувство. Эта была ненависть.

– Во двор, – приказал Гранкин.

Барон, часовой с занесенным для удара прикладом винтовки, важный Гранкин и безразличный Кастырченко прошли по коридору, свернули в боковое ответвление и по железной лестнице поднялись наружу. Стоявший у выхода часовой понимающе посмотрел на барона и ударил его прикладом в грудь. Барон упал со стоном. Его подняли и за руки поволокли по щебню двора.

Расположенное покоем здание бывших складов в дальней своей части было наглухо перекрыто каменной стеной высотой в два человеческих роста. За нею росли тополя и стояли нищие хибары городских окраин, а у самого подножия была черная окаменелая земля. Барона поволокли к стене и бросили.

– Распнем?

Кастырченко удивленно посмотрел на Гранкина и пожал плечами.

– Он все ж не священномученик. Так, я думаю, в расход.

– Как прикажете. О жене я уже распорядился.

– Вы ее обработали?

– Как водится-с, – злорадно заржал Гранкин. – Чуть не всем отделом уговаривали, а она все ж в никакую. Стерва попалась изрядная, до последнего упрямилась. Но потом, конечно, обмякла.

Гранкин открыл рот с червленными гноем зубами и оскалился.

– Но будет. Ваши подвиги мне неинтересны, – Кастырченко озабоченно оглянулся. – Вы ее одели хоть?

– Так, во что пришлось. Старое-то изорвалось все.

Клепаная железная дверь в подвал распахнулась, неприятно и громко ударила по стене. На землю ступила белая в серых струпьях и кровоподтеках женская нога. Тело женщины покрывала ночная рубаха, разорванная на спине и едва закрывавшая грудь. Женщина была растрепана, с порванным ртом и запекшейся кровью на губах и подбородке. Она смотрела в землю и шла, подталкиваемая сзади прикладами двух сторожей.

Кастырченко закурил. Женщину довели до стены. Таубе с усилием повернул голову и встретился с ней глазами. Это была его жена.

– Гражданин и гражданка Таубе! Именем революционной рабоче-крестьянской власти объявляем, что вы приговорены к смертной казни через расстрел за контрреволюционную деятельность и отказ подчиниться декретам Советской республики. Приговор будет приведен в исполнение немедленно! Вам есть что сказать?

Таубе, смотревший все время в глаза жены, плакал. Сдавленные челюсти и желваки на ввалившихся щеках затряслись от нервного напряжения. Глаза блеснули злобой и отчаянием. Сделав над собой усилие, он протянул жене руку. Она взяла его ладонь, но, не в силах смотреть ему в глаза, опустила голову.

– Ты не виновата, прости меня, – прошептал барон.

– Вам есть что сказать?! – прокричал Гранкин. – Учтите, что чистосердечное признание облегчит вашу участь. Если вы выдадите ваших сообщников, то приговор в отношении вашей жены будет изменен!

– Прошу, не надо, – она подняла на него глаза. – Я не хочу жить.

– Так вам есть что сказать?! Нет? В таком случае!.. Пли!

В приговоренных выстрелили из четырех винтовок. Пули пролетели выше голов, кроша кирпич. Баронесса охнула и упала на колени.

– Встать! – заревел Гранкин и, выхватив шашку, замахнулся на женщину.

– Следователь! – вмешался Кастырченко. – Кончайте этот фарс. Его пристрелите, а ей дайте лопату, пускай выкопает могилу и похоронит. Сама. Потом заберите у нее одежду и выкиньте ее на улицу. В ней больше нет нужды.

– Так точно. Она больше ни на что не годна.

– Со своей стороны добавлю, что вы очень неаккуратно расходуете животный материал. Но, впрочем, это ваша прерогатива, лично я в таких сомнительных удовольствиях не нуждаюсь. Сегодня еще есть мероприятия?

– На очереди двое доходяг из четвертой камеры. Если не расстрелять, сами помрут.

– Кто такие?

– Учитель гимназии и писарь из канцелярии губернатора.

– Ладно. Еще?

– Еще женщина, жена рабочего, замешанного в заговоре анархистов, и трое кулаков за сопротивление разверстке.

– Не густо. Но хорошо. Действуйте.

Кастырченко бросил на черную, окаменевшую от крови землю недокуренную папиросу и пошел к себе. За спиной грохнул залп и раздались женский крик и перекрывающие его ругательства Гранкина.

С женой барона Таубе поступили точь-в-точь по указанию коменданта. Она вырыла могилу для мужа, столкнула его тело с простреленной кровоточащей грудью и раздробленным лицом в яму, закидала землей и легла, бессильная, на надгробном холме. Ее подняли, выволокли на улицу, сорвали с избитого, изнасилованного тела рубаху и бросили в пыль.

В Воронеж пришла гнетущая полуденная духота. По пустой пыльной дороге мимо здания ЧК проехала телега с хромоногой кобылой в упряжи. Косой рыжий крестьянин ослабил вожжи, удивленно взглянув на распластанную в грязи женщину. Но боязливо покосившись на решетчатые окна одноэтажного барака и часового на входе, покатил дальше.

Любовь Серапионовна Таубе была ни жива ни мертва. После четырех мучительных дней в камере, по щиколотку в ледяной воде, без одежды и еды, она рассчитывала на милость и скорую смерть. Она не помнила, что произошло с ее мужем и как она оказалась на дороге, но боялась поднять глаза и дышала через набившиеся в рот грязным комом волосы.