— А это Мадонна Караваджо, — сообщила Аузония, указав на статую в центре ниши в молельной. — То есть, — уточнила она, — это копия Мадонны Караваджо.

— Очень красивая, — заметила Мария, чтобы что-то сказать. Эта была такая же, как все мадонны, которых она видела: нежная, страдающая, экстатическая, с нимбом над склоненной головой и молитвенно сложенными руками.

— Здесь, — продолжала Аузония, — старая графиня Казати собирала свою семью и прислугу, чтобы читать молитвенник в летние вечера.

— А теперь? — спросила Мария, стараясь найти предлог, чтобы поговорить с этой женщиной.

— Иногда я прихожу сюда помолиться, — грустно ответила та. — В доме все антихристы. Начиная с Романо и кончая садовниками, что следят за парком.

Покупая «Силенциозу», которая, как он считал, принадлежала ему по праву крови, Чезаре не тронул архитектуру и декор, перестроив частично только внутренние помещения. Он переделал комнаты второго этажа, чтобы устроить здесь роскошные ванные, отделанные разноцветным мрамором: от белоснежного до ярко-розового и зеленого. Мебель тоже сменили. Больдрани украсил свое жилище изумительным антиквариатом и полотнами знаменитых художников. Роскошь, отсутствующая в его городском особняке на Форо Бонапарте, напротив, бросалась в глаза здесь, на вилле Караваджо, на которой он бывал изредка, но ее считал домом своих предков.

Мария в растерянности смотрела на все это, а августовское солнце за окном склонялось к горизонту. Пожалуй, впервые она почувствовала власть и богатство этого человека, с которым так странно свела ее судьба. Это богатство, превосходившее всякое воображение, вызывало у нее страх, казалось ей чудовищным и бесполезным.

— А это ваша комната, синьора, — холодным тоном сообщила Аузония. — Синьор Чезаре велел мне приготовить ее для вас. Это самая красивая комната на вилле. Никто раньше не спал в ней. — Аузония старалась быть бесстрастной, но в тоне ее сквозило осуждение.

— Это уж слишком! — не удержалась от восклицания Мария при виде таких роскошных апартаментов.

«Я тоже так считаю», — подумала Аузония, но вслух лишь сказала:

— Я следовала приказаниям, синьора. С вашего разрешения, — попрощалась она, — я продолжу свою работу. Если понадоблюсь — вот колокольчик, — и показала на ночной столик.

Чезаре предоставил ей самую красивую спальню на вилле, в ярко-синих с золотом тонах, с широкой постелью и пологом из легкой ткани, которая превращала ее в интимный и кокетливый альков. Толстый синий ковер с золотисто-желтыми разводами покрывал пол. Ванна из голубого мрамора казалась роскошнее из-за кранов из ляпис-лазури и больших венецианских зеркал с позолоченными рамами.

Мария опустилась в стоявшее возле окна кресло, ошеломленная всем тем, что окружало ее. Не волшебство ли это? В балконной двери, которая выходила на террасу, гасли последние солнечные лучи и загорались звезды. Песня сверчков ласкала голубой бархат ночи, и легкий ветерок колыхал занавески.

— Что же ты не спускаешься на ужин? — застал ее неподвижно сидящей Чезаре. — Все готово. В чем дело? — забеспокоился он. — Что с тобой?

— Мне не по себе, — сказала она ему. — Эта женщина смотрит на меня, словно я бог знает кто.

— Эта женщина, имей в виду, будет обслуживать тебя как хозяйку, — раздраженно ответил Чезаре, готовый смести все преграды, могущие помешать его воле.

— Дело не в этом, — упрямилась она. — Мне надо самой понять, кто же я. Я потеряла себя. И это ужасно.

Чезаре закрыл балконную дверь, задернул занавески и включил лампу с золотисто-желтым абажуром, излучающим мягкий свет. Поглядел на Марию, подошел к ней и поднял с кресла, обняв ее.

— Я не знаю слов, которые говорят женщинам, — начал он, крепко сжав ее в своих объятиях. — Не знаю также, буду ли я испытывать завтра к тебе то, что сегодня доводит меня почти до безумия. Но надеюсь, что да: столько радости ты мне даешь. Хочешь, я женюсь на тебе? — спросил он с той серьезностью, с какой всегда решал исход дела.

— Ты ведь знаешь, у меня есть муж. — Воспоминание о Немезио смутило ее еще больше.

— Я могу расторгнуть твой брак когда захочешь, — твердо сказал он. — Достаточно, чтобы ты поручила мне это.

— Ты можешь все, — сказала она, чувствуя, как млеет в его объятиях, не в силах противиться ему ни в чем.

— Не все, — уточнил Чезаре, глядя на нее страстным взглядом, — но я могу многое. Ничто не помешает мне расторгнуть твой брак, если ты согласна принадлежать мне.

— Нельзя расторгнуть то, что соединено Богом, — возразила она, покачав головой. Это было невозможно для нее, потому что она сама не могла перечеркнуть свой брак с отцом Джулио. Немезио перевернул ее жизнь, и забыть этого она не могла.

— Бывают веские причины для того, чтобы расторгнуть брак, — продолжал настаивать он. — Джузеппина говорила мне, что твой муж пользовался твоей доверчивостью, что он обманывал тебя.

— О, нет, прошу тебя, — вспыхнула она, — оставим эту тему! Не будем больше говорить об этом. Я здесь с тобой, и этого достаточно. Это ведь то, чего ты хотел, не так ли? — Она была в каком-то сказочном сне в объятиях всесильного человека, который мог положить к ее ногам целый мир, а продолжала любить маленького циркача с нелепыми идеями в голове, который обещал ей воздушные замки в Париже, а сам не имел и двух чентезимо на обед. Она была в объятиях неотразимого мужчины, который воспламенял все ее чувства, а перед нею стоял образ этого циркача и мечтателя.

— Пойдем, — сказал Чезаре, беря ее за руку. Он подвел ее к большому венецианскому зеркалу и начал раздевать, неторопливо, спокойно. Она увидела себя обнаженной в изящной раме старинного, потускневшего от времени зеркала. Отражение ее в зеркале казалось творением искусства.

Мария поразилась собственному спокойствию: стыдливость отступила, и она готова была броситься в бездну страсти, смешиваясь с радостью и ужасом.

Чезаре за ее спиной вынул из кармана что-то, что в мягком приглушенном свете лампы искрилось волшебными искрами.

— Что это? — спросила Мария при виде этого чуда.

Это было колье из чистейших сапфиров в оправе из золота.

— Теперь ты само совершенство, — сказал Чезаре, застегнув драгоценность на шее Марии.

— А когда пробьет полночь, — сказала она, недоверчиво улыбаясь, — каждый сапфир станет кукурузным зернышком, и все окажется сном.

Мария была потрясена этим подарком. Ей доводилось видеть драгоценности в богатых домах, но колье это затмевало все виденное ею. Она слышала, что такие драгоценности стоили, как целый дом. И если это было правдой, то колье, которое сверкало на ее шее, тянуло на трехэтажный особняк. Ей казалось, будто вес камней при мысли об этом точно увеличивается. Что еще мог сделать для нее этот мужчина?

Она ощутила, как нежная и сильная волна подняла ее — то были мужские руки, которые понесли ее на постель. Эти руки гладили, ласкали ее, губы его скользили по ее груди, и все его сухое поджарое тело своей близостью заставило ее трепетать. С этого момента ее совесть молчала; и не было больше тревог и сомнений, и не было больше греха и стыда. Только стон наслаждения и жажда любви.

Чезаре, напряженный, как лук, вошел в нее с необычайной силой, поцелуем заглушив крик, готовый сорваться с ее уст. В ее мозгу зажегся волшебный свет, в ушах зазвенели серебряные колокольчики, и нахлынуло счастливое забытье.

Со временем Мария и Аузония сблизились, потом стали, как сестры, когда Аузония поняла, что ей нечего опасаться Марии, которая совсем не походила на тех расфуфыренных светских женщин, которые появлялись здесь прежде. Аузонии, смуглолицей и крепкой, не было и тридцати, но выглядела она старше. Марии она была предана всей душой. Единственное, с чем она в жизни не могла смириться и принять, это — неверность, греховность женщины, связь с мужчиной, который не был ее мужем. Вину за это она возлагала на женщину.

— Я должна тебе сказать, хоть это и не мое дело, — Аузония привыкла говорить Марии «ты» и считала, что должна открыть ей глаза, научить уму-разуму, даже если той это придется не по нраву. — Ты, конечно же, можешь послать меня куда подальше, но мой долг предостеречь тебя. Ты уверена, что хорошо поступаешь?