На вокзале в Милане вдова обнаружила, что ее ждет знакомый этого типа из Трапани. Очевидно, добрый человек, который так хотел помочь ей, желал также удостовериться, что деньги потрачены по назначению. В обмен на две третьих той суммы, которой она располагала, мужчина вручил ей ключи от маленькой овощной лавки на корсо Буэнос-Айрес.

Молчаливая и замкнутая от природы, Ассунта и вовсе замкнулась теперь. Лицо ее всегда оставалось суровым, и говорила она ровно столько, чтобы сказать необходимое. Свое дело она вела хорошо, но общалась с очень немногими.

Милан был не Трапани, но и в нем хватало неграмотных. Один пожилой учитель, живший в их доме и покупавший овощи у Ассунты, постарался объяснить ей, что Миммо уже большой, и если она хочет обеспечить его будущее, ему надо учиться. Ассунта нехотя послала сына в школу, но Миммо, у которого был живой, острый ум, за два года окончил четыре класса и очень хотел учиться дальше. У него были явные способности, и учителя в один голос заявляли матери, что было бы преступлением оторвать его от школы и послать работать. Так же блестяще он окончил пятый и шестой классы начальной школы, но что делать дальше? Лучше всего была бы гимназия, но где найти денег для нее? Миммо сам решил эту проблему, сам нашел выход. Если двери гимназии закрыты для него, то почему бы не обратиться к церкви?

— Мама, я хочу поступить в семинарию, — заявил он, все обдумав.

Ассунта никогда не замечала за сыном особой набожности, но острый ум мальчика и его жажда учиться открыли для Миммо дверь семинарии. Он окончил ее с отличием и, хотя готовился по теологии, в качестве исключения получил право посещать Католический университет по курсу юриспруденции.

Брат и сестра Больдрани никогда не теряли его из виду, и Чезаре, хоть и был очень занят делами, находил иной раз свободный часок, чтобы побеседовать с Пациенцей. Он никогда не спрашивал его, почему тот решил стать священником, но, когда пришло время принять обет, Миммо сам признался ему: «Я никогда не хотел стать священником. Я только хотел учиться».

— Ты совершил грех, — покачал Чезаре головой. — С религией не шутят. Церковь — вещь серьезная.

— Это я всегда знал, — опустил парень глаза.

— Ты должен был поговорить со мной.

— Я выбрал путь, который казался мне более легким, — искренне признался тот. — А теперь…

— Что теперь? — спросил Чезаре.

— Теперь не знаю, как мне быть.

— Только честно, — посоветовал Чезаре.

— Как это?

— Поговори с твоим епископом.

— Мне надо будет представить прошение директору семинарии.

— Представь его.

— Он спросит меня почему. Он откажет.

— А ты все-таки представь.

— Он подумает, что епископ…

— Представь свое прошение и храни веру. Хоть этому-то ты научился в семинарии за столько лет, а?

Доменико Скалья попросил у директора разрешения исповедаться его преосвященству епископу, и такое разрешение, после некоторого ожидания, было ему дано. Никто никогда не узнал, что сказали друг другу во время этой беседы Доменико Скалья, сицилийский эмигрант, сын бедного рабочего, убитого мафиози из засады, и его преосвященство достопочтеннейший епископ, но в конечном счете высокий прелат нашел уважительными доводы юноши, которого он удостоил своей аудиенции. Когда через некоторое время дверь епископского кабинета распахнулась и семинарист встал на колени, чтобы поцеловать на прощание кольцо, прелат сказал директору:

— Этот сын наш с сегодняшнего дня покидает семинарию.

— Да, ваше преосвященство, — склонился пораженный директор.

— Он предназначен для мирской жизни, — продолжал епископ. — Но я уверен, однако, что он будет добрым христианином. Его острый ум и его красноречие сделают из него хорошего адвоката. Одна уважаемая особа, отличный христианин и великодушный друг церкви, с этого момента будет заботиться о его будущем.

А на другой день сын Сальваторе Скалья, застреленного наемным убийцей Никола Пеннизи, отправился на Форо Бонапарте, где его ждал Чезаре Больдрани.

— С сегодняшнего дня ты работаешь у меня, — сказал предприниматель, протягивая ему руку.

И Пациенца был счастлив принять это предложение. Он искренне ответил на все вопросы, какие Больдрани счел нужным задать ему. Но тот не спрашивал ничего о Никола Пеннизи, и юноша об этом ничего ему не сказал. Он не выдал своей тайны. Но сам об этом помнил всегда.

Вера казалась постаревшей и погрустневшей после «измены» Марии. Она очерствела по отношению к дочери и жила теперь только для маленького Джулио, к которому была нежно привязана. Когда Мария приходила навестить их, то ребенок, побыв немного у матери на руках, тянул свои крохотные ручонки к бабушке, признавая в ней свою настоящую мать. Вера не скрывала своего удовлетворения.

— Иди к бабушке, маленький, — говорила она любовно и жалостливо, буквально вырывая его из рук матери. — Иди ко мне, крошка.

Мария приносила ей деньги и всякие дорогие подарки, но Вера, равнодушная к этим приношениям, доводила ее упреками.

— Повезло мне, нечего сказать, — жаловалась она. — Вырастила дочь на свою голову. Кто ты такая? Разведенка, а теперь вот прислуга. Все эти богачи одинаковы. Один погубил твоего бедного отца, а ты другому прислуживаешь. Только и умеют, что кровь сосать из бедняков.

Мария отбивалась, говоря, что невозможно жить, ни от кого не завися, что приходится выбирать между наемной работой и службой, которая хотя бы дает шанс выбиться из нужды. В своей новой должности она чувствовала себя уверенно. У нее было ощущение, что она вступила на какую-то новую дорогу, которая уведет ее далеко, но это ее не пугало. С Немезио она научилась строить планы и мечтать, но в отличие от него ее мечты всегда касались собственной жизни.

— Я хорошо зарабатываю, — пыталась она убедить мать. — Меня уважают. Что правда, то правда, я совершила ошибку, покинув твой дом. Но ведь прежнего не воротишь. К тому же и ребенка у меня тогда не было.

— Оставь в покое этого бедного ангелочка! — драматически восклицала Вера, прижав ребенка к своей груди, отчего малыш начинал плакать. — Уйти из дома с каким-то циркачом! После всех жертв, которые я принесла ради тебя…

— Ну тогда я пошла, — говорила расстроенная Мария. Она целовала ребенка, чмокала в дряблую щеку мать и, выйдя на улицу, испытывала необычайное облегчение, как в детстве, сбежав до конца уроков из школы. Если подумать, то ей даже лучше. Пока сын у бабушки, растившей «этого бедного и несчастного малютку», как Бог велит, за ребенка можно было не беспокоиться. А Немезио, поначалу писавший ей ежедневно страстные письма, понемногу остыл, и вот уже около месяца от него не было никаких известий. Никаких новостей — тоже хорошая новость, она утешалась, весело шагая к дому Больдрани.

— Ну же, примите это лекарство, — мягко настаивала Мария.

— Ужасно горькие! Просто яд, — пожаловалась Джузеппина с болезненной гримасой, но капли все-таки выпила.

— Вот видите, ничего страшного, — заметила Мария, ставя на столик стакан. — Теперь отдохните немного, а я приведу в порядок комнату.

— О, Господи!.. — прошептала Джузеппина.

— Что случилось? — обеспокоилась Мария, видя, как побледнело ее лицо.

— Ничего, — сказала Джузеппина. — Теперь уже ничего…

— Чувствуете, как приятно пахнет из сада, — протирая окна и подоконник, попыталась ободрить ее Мария. — На улице-то весна.

Солнце весело заливало комнату. Но яркий солнечный свет и запахи весны, которые всегда радовали Джузеппину, теперь лишь обостряли ее страх перед вечной темнотой. Приступы все учащались, ее губы стали синеватыми, а пульс то лихорадочно ускорялся, то становился медленным и почти неощутимым. И какой-то невидимый камень день и ночь лежал на груди.

Если бы не пугающая темнота, мысль о смерти, которая, она это чувствовала, была уже близка, не казалась бы ей такой страшной. А когда она думала о вечной жизни, обещанной ей матерью и доном Оресте, который скончался в семидесятилетнем возрасте, как святой, то темнота отступала, и ее охватывало блаженное спокойствие.