— Как хотите, Джузеппина, — согласилась Мария, заняв место в изголовье постели.

— Нужно, чтобы мы получше узнали друг друга, мы двое. — Голос женщины по временам срывался, дыхание было тяжелым.

— Отдохните, — посоветовала Мария, помогая ей лучше устроиться на подушках.

— Мне нельзя долго разговаривать, но, к сожалению, разговор — это единственное развлечение, которое у меня осталось, не считая молитв.

— Мы можем продолжить позднее. — Мария никогда еще не оказывалась лицом к лицу с тяжелой болезнью. Ей довелось только лечить свинку у сына и мужа.

— Дай мне капли, вон те на столике, — попросила Джузеппина, подняв худую руку с тонкими пальцами. — Десять капель и немного воды.

Мария проворно все сделала и помогла ей принять лекарство.

— Теперь лучше, — сказала та, оправляясь на глазах. — Мне кажется, что у меня камень здесь, на груди, — пожаловалась она, коснувшись своей впалой груди. — Эти капли его словно растворяют и делают боль переносимой. К несчастью, не всегда. Но ни к чему изводить тебя своими страданиями. Я, видно, ничему не научилась у моей бедной мамы. Она никогда не показывала своих страданий. Наверное, благополучие меняет и характер людей. Но тебе это неинтересно. Скажи-ка мне лучше, — спросила она, — ты уже видела дом?

— Нет, — призналась Мария с извиняющейся улыбкой, — я только познакомилась с прислугой.

— Тогда помоги мне подняться, — прошептала она, отрываясь от подушки. — Чезаре ушел, и до полудня мы его не увидим. В полдень он завтракает с Пациенцей. Ты познакомишься с ним. Исключительный адвокат. Молодой, но очень талантливый. Помоги мне, — попросила она, спуская ноги с кровати, — мы с тобой обойдем весь дом. Я тебе объясню, что надо делать.

— Мы стали изоляционистами, изобрели автаркию и решили, что неплохо устроились, — сказал Чезаре, в то время как Мария подавала ризотто по-милански. — Хватит, достаточно, — остановил он ее на второй ложке. — Очень вкусно, но так ты закормишь меня.

В столовой приятно пахло бульоном и шафраном, легкий утренний ветерок чуть колыхал занавески.

— Однако мы, не забывай, выиграли войну в Испании, — заметил, отпивая из бокала глоток, Пациенца.

Они уже довольно долго сидели за столом, и Больдрани чувствовал, что его волнует присутствие этой молодой и красивой женщины, которая обслуживала их. Ее свежее юное лицо с отпечатком чисто ломбардской красоты, выразительные миндалевидные глаза и черные волосы, собранные на затылке в пучок, ее сильное тело, которому словно было тесно в скромном темном платье с повязанным поверх него белоснежным фартуком, — все в ней нравилось ему.

— Ее зовут Мария, — сообщил он адвокату как бы мимоходом и сразу продолжил прерванный разговор. — Да, Валенсия и Мадрид сдались. Гражданская война закончилась. Генеральная репетиция будущей большой войны удалась. Но мир — это не Испания. И даже не Восточная Африка. С нашим опереточным вооружением мы будем неважными союзниками для любого.

Он налил в хрустальные бокалы «Барбареско» урожая 1918 года, присланное ему Риччо, который сделался недавно поставщиком королевского двора, и пригубил, не почувствовав, впрочем, вкуса.

— Но кто сказал, что война обязательно будет? — возразил Пациенца, у которого были свои соображения на этот счет.

— Они будут воевать, — сказал Чезаре с уверенностью. — Они вообразили себя пупом земли, они несгибаемы и жестоки, и люди верят им. Они то, чем человек с улицы хотел бы быть и сам. Они говорят те слова, которые он хочет слышать от них, они делают то, чего он ждет от них. Они мнят себя мужчинами, а толпа для них — женщина. Мужчина со своей толстой штукой, красуясь, стоит на подмостках, а женщина — на площади, благоговейно взирая на него, потому что иногда он доставляет ей наслаждение.

Мария, которая хлопотала возле стола, уловила грубый смысл этого сравнения и покраснела.

— До тех пор, пока будет длиться это подобие любви, — продолжал хозяин дома, — наши нынешние правители могут быть относительно спокойны. Но, когда толпа очнется и почувствует себя обманутой, оскорбленной, изнасилованной, она бросится на них, чтобы разорвать их на части. Вот так, дорогой Пациенца. Но они все-таки будут воевать, даже если Англия поведет себя миролюбиво.

Здесь речь Чезаре снова приобрела привычную конкретность, и гость решил, что последнее замечание основывается, по-видимому, на верных известиях, полученных хозяином из первых рук. Но это было не так: Больдрани мало доверял такого рода известиям, опираясь больше на свою интуицию и пророчества бессмертной Сибилии, к которой изредка и сейчас еще заходил.

— К войне подталкивают корпорации и бюрократия, — заметил юрист, переводя разговор на привычную тему.

— Конечно, — ответил Чезаре, — со всеми пороками первых и недостатками второй. — Прервав на минуту разговор, он отведал ризотто с видом знатока. Было в этом блюде сегодня что-то особенное, да и стол накрыт с необычной тщательностью. — С другой стороны, — продолжал он начатую тему, — мы не можем не иметь связей с Римом. Кредиты, товарообмен, коммерция — все движется, лишь толкая колеса государственной машины. И потому мы все ближе к войне. Гитлер идет на Прагу, наплевав на всех и на все, а мы тут вытягиваемся перед Муссолини, потому что он опирается на большинство.

Большие окна столовой светились солнцем, снаружи задувал легкий весенний ветерок, Мария поставила на стол красивые сервировочные тарелки севрского фарфора, обнаруженные ею на дальней полке в буфете — похоже, ими даже никто не пользовался.

— Я все-таки надеюсь, — возразил Пациенца, невольно, когда хозяин упомянул Муссолини, притронувшись рукой к своему трехцветному фашистскому значку, который он постоянно носил на лацкане пиджака. В который уже раз он позавидовал Чезаре, который мог позволить себе не носить этого почти обязательного для всех других знака.

— Конечно, — примирительно сказал Чезаре. — Но в то время, как немцы толкают нас в Африку, мы стараемся не терять из виду Европу и весь остальной мир. Здесь мы возвращаемся назад. Потому что политика Криспи, девиз которой «Триполи — любовь моя», давно свое отжила.

На большом блюде, которое она держала с непринужденностью опытной официантки, Мария подала им телячьи котлеты с картофельным пюре. Несколько минут мужчины ели молча, слышалось только звяканье вилок о фарфоровые тарелки. Отойдя в сторонку, она с удовлетворением обозрела результат своих трудов. Скатерть сияла исключительной белизной, на буфете в изысканной вазе стоял букет алых роз. Жаль только, что занавеси и обивка уже несколько выцвели, старая люстра не гармонировала с обстановкой, а потолок кое-где потемнел.

Неспешно поглощая телячьи котлеты, Чезаре знал, что Пациенца первым не спросит, зачем он его пригласил. Его самый умный и верный сотрудник полностью оправдывал свое давнее прозвище — терпения и выдержки ему было не занимать. Но, прежде чем сообщить ему о своих планах, Чезаре сам хотел расспросить адвоката о кое-каких очень важных, хотя и личных делах.

— Так ты в самом деле решил жениться? — спросил он, отложив в сторону вилку и берясь за салфетку.

Мария сразу насторожилась — наконец-то они заговорили о понятных ей вещах.

— Я, кажется, уже говорил тебе, — ответил адвокат, сдержанно улыбнувшись.

— Если я скажу, что ты совершаешь ошибку, ты ведь все равно меня не послушаешь, — проговорил Чезаре ворчливо.

— Пожалуй, — согласился Пациенца с обезоруживающей улыбкой.

— И все-таки я тебе это говорю. — Больдрани потянулся за бутылкой и снова налил ему и себе вина.

— Все дело в том, что тебе трудно меня понять, — сказал адвокат, который был на редкость невзрачным мужчиной и знал это. — Ты имел всех женщин, которых хотел. Тебе достаточно сделать знак, чтобы любая стала твоей. Если бы каждая женщина, на которую я взгляну, бросалась мне в объятия, я бы, наверное, тоже рассуждал, как и ты. Возможно, я бы в таком случае женился на первой, которая говорит, что любит меня до безумия.