— Ты думаешь, что «благородные воры» обитают в квартале Ветра и на виа Ветраски? — Это было дельное замечание, но Чезаре и на него нашел ответ.

— Полицейские не читают газет, — сказал он. — Они просто оцепляют квартал, хватают и обыскивают всех подряд, а потом уж рассуждают. И поверь мне, у них больше здравого смысла, чем у журналистов. Давай сюда деньги, — дружески повторил он.

Они свернули в укромный уголок за бастионами, где их никто не мог видеть.

— Вот деньги, — сказал Риччо, протягивая ему сложенные вдвое кредитки.

— Можешь считать, что они у тебя в кармане, — успокоил его Чезаре, быстро пряча их в карман своих брюк.

— Вечером Артист ждет меня у себя дома к девяти. Он должен отдать мне деньги за табакерку, — напомнил Риччо.

— Сегодня вечером в те края не ходи. — Это был приказ.

— Как это, не ходи? — не понял приятель.

— Если тебя возьмут с этими деньгами, что ты расскажешь?

— Да, — пробормотал, почесывая свои густые кудри, Риччо. — Ты прав, черт возьми. Что же нам тогда делать?

— Ждать, пока шум утихнет. Когда все уляжется, тогда и пойдешь за деньгами.

— А если он потом не заплатит?

Чезаре посмотрел ему в лицо своими ясными глазами и улыбнулся, закусив нижнюю губу.

— Я уверен, что заплатит.

И он, Риччо, тоже был уверен в тот момент, что Артист заплатит. Потому что этот парень, так часто ставивший его в тупик, его лучший друг, умел брать свое. На том они и распрощались.

Ровно в восемь, как всегда, все семейство садилось за стол. Чезаре — на месте отца, Джузеппина заняла место матери. Жизнь текла своим чередом, ничего не переменилось, даже обычная похлебка. Так было и в тот вечер, когда их навестил священник.

— Будь славен, Господь! — сказал, входя, дон Оресте.

— Во веки веков будь славен, — эхом откликнулись Чезаре и Джузеппина, а за ними и младшие.

— Поужинайте с нами, — пригласил его Чезаре, в то время как священник, стоя в дверях, благословлял их.

— Стакан воды, — согласился тот, садясь на стул, торопливо придвинутый Джузеппиной. Сутана его была в пыли, башмаки изношены от долгой ходьбы, на шее платок в красно-синюю клетку, чтобы предохранить воротник от пота.

— Что мы можем сделать для вас? — этот вопрос Чезаре, заданный со взрослой серьезностью, заставил священника улыбнуться.

— Я пришел сюда, чтобы спросить вас о том же, — ответил он мягко.

С длинной бородой и уже заметною лысиной, с усталыми глазами и глубокими морщинами, избороздившими лоб, он казался старше своих пятидесяти восьми лет.

— Но мы ни в чем не нуждаемся, — уверил его Чезаре, положив свою ложку на стол.

— А дети? — У дона Оресте было в этот вечер еще много дел, и он знал, что с этим парнем бесполезно заводить разговор издалека.

— Дети, — сказал Чезаре, — слава Богу, в порядке. Они сыты, обуты, одеты и не более грязные, чем мы были в детстве. А когда придет время, младшие пойдут в школу.

— Они у вас худенькие, истощенные, — покачал головой священник.

— Они дети, — возразил парень решительным тоном. — Все дети худые. И я был такой, а вырос и стал сильным. Все дети кажутся слабыми.

— Ты упрямый, тебя не переспоришь, — пробормотал дон Оресте неодобрительно. — Если ты вобьешь себе что-нибудь в голову, то хоть кол на голове теши. Сколько же могут соседки следить за твоими братьями? У них же свои дети. Жизнь трудна, Чезаре. Все мы ломаем надвое хлеб, которого едва хватает на одного. — Он снял с шеи свой клетчатый платок, вытер им пот со лба и сунул в широкий карман сутаны. Дети продолжали шумно есть похлебку, время от времени давая друг другу тумака, но не мешая разговору взрослых.

— Подруги моей матери помогают нам по доброй воле, но если не смогут помогать, мы с Джузеппиной справимся и сами, — ответил Чезаре. Он говорил спокойно, был сдержан и уверен в себе.

— Эти дети нуждаются в помощи и руководстве, — заметил священник, продолжая гнуть свою линию.

— Поговорим начистоту, дон Оресте, — сказал, улыбаясь, Чезаре тоном взрослого человека, которому незачем юлить. — Что вы надумали относительно моих братьев?

— Их нужно пристроить. Вот что я надумал. — Это означало попросту, что детей нужно отдать в приют.

— Куда? В Мартинит? — Это был известный во всем городе приют для детей-сирот, приют для простонародья.

— Да, там они будут обеспечены всем. Там есть школа, там их обучат ремеслу.

Чезаре видел их, этих остриженных наголо ребятишек, в серых брюках и курточках, застегнутых наглухо, с руками, синими от зимней стужи, с грустным взглядом покинутых детей. Он нередко видел их, мальчиков и девочек, сопровождающих чьи-то похороны и принужденных молиться за душу незнакомого человека, чьи родные вносят милостыню в приют. Они должны вечно молиться и вечно благодарить. Девочек с младенчества приучают держать глаза долу, чтобы воспитать безропотными и добропорядочными женщинами, мальчиков же — уважать начальство и покорно жить в стаде. Немногим удается выбиться в люди.

Все это мгновенно промелькнуло в голове Чезаре, пока он выслушивал слова священника. Он верил в добрые намерения дона Оресте, ведь все в квартале любили и уважали священника за его доброту, но представить своих братьев в этих серых приютских стенах было выше его сил. Чезаре не любил длинных разговоров, он знал, что людей трудно заставить изменить свое мнение, и потому, быстро все обдумав, выразил свое решение кратко.

— Я не отдам своих братьев в приют, — сказал он, отчетливо и спокойно выговаривая каждое слово.

Священник обхватил рукой подбородок и в досаде принялся подергивать его, словно хотел отломить.

— Я пришел, чтобы дать тебе добрый совет, — настаивал он. — Я надеюсь на твою рассудительность.

— Моя мать, — напомнил Чезаре, — тоже отказывалась пристроить детей в приют.

— Да. Когда умер твой бедный отец, я приходил к ней с этим. Она отказалась. Она сказала тогда: «Лучше нам умереть вместе». Так и сказала.

— Я тоже говорю вам, что лучше жить вместе, — упорствовал Чезаре.

— Закон говорит, что дети не могут быть предоставлены сами себе, — произнес дон Оресте строго. — Раньше у них была мать, которая отвечала за них…

— А теперь у них есть я и моя сестра Джузеппина. Мне исполнилось шестнадцать лет, ей — пятнадцать.

— Но вы работаете, — заметил священник.

— Слава Богу.

— И уходите на весь день. — Дон Оресте отпил из стакана воды.

Чезаре оперся руками о стол, невольно подражая манере отца.

— С завтрашнего дня Джузеппина не пойдет на работу. Она будет присматривать за братьями.

Дон Оресте поглядел на него недоверчиво: они, и вдвоем-то работая, едва сводили концы с концами, а тут вдруг парень заявляет такое.

— На что вы собираетесь жить? — спросил он.

— Того, что я заработаю, нам хватит на всех. Я обещал матери, что позабочусь о семье, и намерен сдержать свое слово. Любой ценой.

— На один франк и двадцать чентезимо в день не прокормишь такую семью, — предупредил его священник.

— Я не собираюсь всю жизнь работать в прачечной за гроши. Я сказал, что буду работать и зарабатывать достаточно, чтобы содержать всех.

— Лишь бы тебе не пришлось при этом вступить на бесчестный путь, — сказал дон Оресте, предостерегающе подняв палец.

Чезаре взглянул своими светлыми, стальной голубизны глазами в его черные гноящиеся глаза и слегка усмехнулся. Он мог бы ответить, что бесчестием чаще грешат богатые. А если и беднякам приходится иной раз впадать в искушение, то Богу, который всегда милосерден, все-таки легче простить их. Но он избегал долгих разговоров и потому сказал:

— Постараюсь, святой отец, постараюсь!

— Амен, — сказал дон Оресте, склонив голову и перекрестившись.

Странный все-таки парень этот, Чезаре Больдрани. Есть что-то особенное в его взгляде, во всем его поведении. Он вспомнил сказку о гадком утенке, который в конце концов превратился в лебедя. Но лебеди бывают белые, а бывают и черные. Дон Оресте не сомневался в том, что Чезаре однажды превратится в лебедя. Но в белого или черного, этого он не мог предугадать.