— Увидишь, скоро это пройдет, — сказал булочник.

— Конечно, пройдет, — ответил Немезио.

На колокольне вдалеке пробило шесть утра. Отец рассказывал ему в детстве, что именно в этот час, когда город был еще окружен стенами, враз открывались городские ворота, таможенники давали сигнал, что путь свободен, и крестьяне, продавцы фруктов, торговцы и комиссионеры въезжали на своих повозках на улицы, и город начинал жить.

Из окна на последнем этаже, где они сидели за столом, виднелись черепичные крыши и голубятни, над которыми высилось несколько колоколен. Эти голуби, парившие в ярко-голубом небе, и их хозяева, которые безумно размахивали шестами, погоняя своих голубей, — все это говорило ему, что он дома.

— Я изменю свою жизнь, Мария, — сказал он, сев рядом с ней вместо ушедшей на кухню Бьянки. — У нас будет дом такой же, как этот. И в нем будет спокойная жизнь.

Мария подняла свое красивое, мокрое от слез лицо с большими светло-карими глазами и согласно кивнула. Но она уже предчувствовала, что будет не так.

— Не позволяй унынию завладеть тобой, — сказала бабушка Стелла. — Когда появляется ребенок, это случается.

Стелла была старушка с глазами василькового цвета и тонкими приятными чертами лица. Худенькая, небольшого роста, она обладала неуемной энергией, которую всю отдавала заботам о детях и семье.

— Теперь все прошло, — сказала Мария, укладывая ребенка в ивовую корзинку, приспособленную под колыбель. Джулио повозился немного, подвигал крохотной головой и вскоре заснул. Малыш был нежный и белый, как молоко, с двумя розовыми пятнышками, похожими на лепестки, на щеках. Казалось, он сделан из тончайшего фарфора; на левом виске слегка пульсировала вена, едва заметные прожилки виднелись на прозрачных веках.

— Дети — дар Господа, — сказала старушка. — Всегда ведь хочется верить, что для них мир будет не так жесток.

— Да, бабушка. — Мария называла ее «бабушка» или «бабушка Стелла», хоть она и была матерью Немезио. У нее никогда не возникало желания назвать ее «мама», но она испытывала к ней глубокое уважение.

— У меня их было двадцать, — рассказывала старуха, двигаясь по большой мансарде с покатым потолком и окошками, выходящими на простор крыш и голубятен, белых от снега. — Двадцать, девочка моя. Ты знаешь, что такое двадцать детей? — Она рассказывала Марии о своей жизни, в которой каждый день был тяжелее другого, но не жаловалась, а словно бы рассказывала сказку, в которой все подчинено случаю, провидению, судьбе.

День клонился к вечеру, и серая грусть неба над заснеженными крышами проникала в мансарду, усиливая печаль этого зимнего дня.

— Немезио опять не скоро вернется, — вздохнула Мария, усталым жестом поправляя волосы. — Вернется, когда захочет. Как всегда.

— Это наша судьба. — Старушка открыла дверцу железной печурки и осторожно перемешала кочергой угли. Длинная труба, идущая от печки и поддерживаемая железной проволокой, пересекала большую часть комнаты, обогревая ее своим теплом. Самая необходимая вещь на этом чердаке, созданном для голубей. — И мой муж возвращался, когда хотел. А я все время с детьми. Каждый год один ребенок рождался, и один умирал. — Она подняла свой васильковый взгляд на невестку. — То крестины, то похороны. Девять крестов на кладбище Сан-Катальдо. Одиннадцать детей остались в живых. Когда Немезио, самый младший, появился на свет, старший уже служил в армии. — Было что-то несгибаемое в характере этой старой женщины, на вид такой смиренной, одетой в черное, с седыми волосами, покрытыми темным платком.

Мария поглядела на нее и представила себя когда-нибудь такой же.

— Я не хочу, — сказала она.

— Чего ты не хочешь? — спросила старуха.

— Не хочу стариться в нищете с кучей детей, — сказала она, закрыв лицо руками, чтобы не показать выступивших на глазах слез.

— Как Бог велит, — сказала старуха, которая научилась в своей долгой жизни терпению. Она не очень-то понимала характер этой ломбардской невестки, такой еще юной, отстоявшей от нее больше, чем на два поколения.

— А мы? — спросила Мария, склонившись над ребенком, словно желая защитить его. — Мы сами, разве…

— Что мы? — спросила ее старушка с удивлением и мягким укором во взгляде. — Ничего, — ответила Мария, чтобы не ввязываться в ненужный спор. — Это я так, ничего… — Ей все вокруг внушали, что человек должен покорно подчиняться своей судьбе, и все-таки она была убеждена, что и сама должна строить свою судьбу.

— Снег идет. Добрый знак, — заметила, улыбаясь, старушка. Белые хлопья медленно кружились в безветренном воздухе.

— Когда-то, — начала она рассказывать своим мелодичным голосом, — если 31 января, в день святого Джеминьяно, не было снега, люди сыпали пух и муку с башни Гирландина, изображая снегопад. — Огонь потрескивал в печке, и труба наполняла комнату приятным теплом. — Увидишь, он скоро придет домой, — добавила старушка, стараясь утешить Марию.

— Мне все равно, — ответила она.

— Да, беременность и дети приносят радость, но приносят и горести, — продолжала бабушка Стелла о своем. — Все время чего-то ждешь, особенно в этот час, ближе к вечеру. Час ожидания всегда. Когда я была молодая, по улицам ходили фонарщики в это время. Ходили с шестом на плечах и зажигали газовые фонари.

— Пора и нам зажечь, — усмехнулась Мария, глядя на керосиновую лампу, стоящую на буфете. Спичка сверкнула в ее руках, и пламя коснулось фитиля. Слабое и дрожащее поначалу, оно выпрямилось и ярко разгорелось, когда женщина накрыла его стеклянным колпаком. Резко запахло керосином. — Это хоть и не электрический свет, — заметила она, — но все же лучше, чем ничего.

— Для двух одиноких женщин, — сказала старушка, — хватит и этого света. Его ведь сейчас не очень-то берегут. Не то что в прежние времена, когда керосин был так дорог.

— Мне нравится посветлее, — ответила Мария, хотя и знала, что та ее не поймет — слишком разные они были, слишком многое разделяло их.

Ребенок пошевелился, и Мария дотронулась до него заботливым движением.

— Спит, — успокоила ее старуха. — Не беспокойся из-за всяких пустяков. Сейчас тебя все пугает, а будет их у тебя пять или шесть, перестанешь так тревожиться.

— У меня не будет такой оравы, — гордо вскинув свою красивую голову с густыми черными волосами, сказала Мария. Ее светло-карие миндалевидные глаза сверкнули презрением.

— Время покажет, — пробормотала старушка со вздохом.

С улицы доносилась веселая трескотня труб, дудок, свирелей, слышались взрывы смеха и веселые голоса.

— Веселятся, — обронила Мария, просто чтобы переменить разговор.

— А как же. Праздник, — сказала старуха. — Пора и ужин разогревать. — Она поставила на печку эмалированную кастрюлю с макаронами и фасолью, которую принесла из дому для Марии и сына. — Вот увидишь, он придет.

— Конечно, когда-нибудь он придет. — Мария закусила нижнюю губу и подошла к окну. В вечереющем воздухе медленно падал снег. Она готова была расплакаться, до того было обидно и горько, ей хотелось бить и ломать все, что попадется под руку. Выбросить бы к черту эти проклятые книги, которые служили мужу оправданием в том, что жизнь не устроена, что ей живется так тяжело!

Она вспомнила свой приезд в этот маленький незнакомый город, который принял ее с такой сердечностью. Мансарда Немезио показалась ей такой романтической, когда он широким жестом распахнул перед ней дверь и воскликнул: «Вот твоя резиденция!» Ей так понравилась тогда эта необычность обстановки, столь непохожей на ее собственный дом. Кроме кровати, здесь был лишь стол, заваленный книгами, буфет и несколько стульев. Книги лежали навалом и на полу, и под балками, и в тазу, и в полуоткрытом буфете посреди тарелок и стаканов — никогда ни у кого она не видела столько книг.

— Ты что, — удивилась она, — все эти книги ты читаешь?

— Конечно, — ответил он.

— Но кто же ты? — спросила она немного испуганно. — Продавец книг или циркач?