— Модена — это твой город? — спросила она, а поезд между тем гремел по железному мосту, проложенному над рекой, увлекая за собой ее душу, ее тело, отрывая от родной земли ее корни, чтобы увезти бог знает куда. Она увидела другой берег реки, заросли тростников, блестящие тополиные рощи; мелькали темные деревья, луга и виноградники, пшеничные поля и время от времени огонек на дороге или в доме — чужая земля.

— Да, Модена — это мой город, — ответил Немезио, — и я уверен, что тебе там будет хорошо. — Он старался утешить ее, но и сам был неспокоен. Его захватил дух авантюры, дух приключения, он послушался зова страсти, но они еще не вступили в будущее, а оно уже несло им первые трудности и сомнения.

Поезд затормозил, пыхтя и свистя, на вокзале в Пьяченце.

— О, мамма миа, мы в Эмилии, — сказала Мария так же, как если бы оказалась в Африке. Она тихо плакала в полутьме, и слезы из ее больших светло-карих глаз стекали по щекам, как когда-то в детстве, когда она потеряла дорогу домой.

Немезио обнял ее за плечи и привлек к себе. Он достал платок и вытер ее слезы.

— Я привык к поездам и уже не чувствую перемен, — сказал он. — Но я понимаю, что с тобой происходит. Думаю, это нормально, и понятно твое желание вернуться назад.

Это было в первый раз, когда у нее не спрашивали, почему она плачет. Даже в детстве кто-нибудь обязательно приставал к ней с этим вопросом, на который у нее не находилось ответа. Немезио не знал еще, что у женщины всегда найдется причина, чтобы поплакать, но он чувствовал ее тревогу, и Мария испытывала к нему благодарность за это.

— Милан не на краю света, — утешал он, — ты всегда можешь наведаться домой. Три часа — и ты из моего города приезжаешь в свой.

Это была хорошая мысль, и она успокоила Марию.

— Ты всегда будешь рядом со мной? — спросила девушка, как бы ища у него защиты.

— Поэтому я и увожу тебя с собой. — Он взглянул на старуху и, убедившись, что она спит и никто за ними не наблюдает, поцеловал Марию в губы долгим и жгучим поцелуем.

— Ты что, с ума сошел? — удивилась Мария, видя, что рука его тянется ей под платье.

Щеки девушки тоже вспыхнули, она и сама удивилась резкому переходу от слез к желанию, от онемелости души к неодолимому зову чувств.

— Постараемся уснуть, — тем не менее сказала Мария. Если она не положит этому конец, он способен, пожалуй, заняться любовью в вагоне третьего класса прямо на глазах у старухи.

Немезио взял себя в руки и отодвинулся от нее.

— Ты права, Мария, — сказал он, — постараемся уснуть. То есть, — добавил он, — ты поспи. А я посижу и покараулю, чтобы нам не проехать Модену.

— Хорошо, — согласилась девушка, уже сраженная усталостью, волнением и сном.

Немезио нежно обнял ее, положил ее голову к себе на плечо, и в объятиях любимого она задремала.

— И ты подцепила этого еретика! Ну, девушка, ты пожалеешь об этом! — загремел булочник своим низким басом, похожим на голос Спарафучиле, бандита и убийцы из «Риголетто». Это был невысокий худенький человечек лет шестидесяти, со светлыми невинными глазами ребенка и блестящей лысиной с короной легких седых волос по краям. На нем были серые брюки, шерстяная фуфайка и белый платок, завязанный узлом вокруг шеи.

— Ладно, Перфедия, — вмешался Немезио, который улыбался, стоя рядом с Марией. — А то, того и гляди, она тебе поверит. Не забивай ей голову, — добавил он, — у нас и без того есть проблемы.

Мария тоже улыбнулась, разглядев за грубым басом, поначалу испугавшим ее, доброго и немного смешного человека.

— Да, — наконец нашлась она, — я подцепила этого красавчика и не жалею.

Несмотря на усталость, охватившую ее, и путаницу в голове, она охотно вступила в игру. Теперь, когда мосты в прошлое были сожжены, она жила, мгновение за мгновением, точно во сне, жила той жизнью, которую безоглядно приняла, чтобы отныне разделить ее с человеком по имени Немезио Милькович, ворвавшимся в ее размеренное существование, словно вихрь.

— О вкусах не спорят, — загрохотал своим басом Перфедия. — Любовь, как известно, зла… Идите-ка наверх, любезные мои, к Бьянке. Она вам сварит горячего кофе.

Они прибыли на вокзал в Модену с первыми лучами зари, а теперь, когда добрались до булочной Перфедии на корсо Адриано, по-утреннему ласковое солнце поднималось над городом, в котором Марии предстояло жить. Из булочной исходил ароматный запах свежего хлеба, который помощник пекаря, парень в футболке и коротких штанах, вынимал из печи деревянной лопатой. Этот хлеб не похож был на ломбардские микетты: он имел необычную форму и напоминал два кулака, соединенных между собой двумя большими пальцами из теста.

Перфедия улыбнулся молодым людям своими добрыми глазами и сказал:

— Мы с Бьянкой принимаем вас с распростертыми объятиями. Чувствуйте себя как дома.

Перфедия был всего лишь приятель, но чувство его к Немезио было крепче родственных уз. Парень вырос у него на глазах, и Перфедия подпал под его неотразимое обаяние; он любил его, как брата, и готов был ради него на все.

— Ну, пойдем, — предложил Немезио, неожиданно заторопившись.

Скоро должны были открыться другие лавки и мастерские: мороженщика, механика, знакомого кузнеца и плотника, живущего в старом доме из обглоданных временем кирпичей, — и все эти люди накинулись бы на него с шумными приветствиями и разговорами на местном диалекте, в котором Мария поначалу ни слова бы не поняла.

С крыши одного из домов послышался громкий свист. На голубятне, едва сохраняя равновесие, стоял человек в рубашке и жилете и неистово свистел, размахивая при этом длинным гибким шестом, на конце которого развевалась какая-то тряпка. Следуя взмахам шеста, со свистом рассекавшего воздух, стая домашних голубей взлетела в поднебесье и, повинуясь этим сигналам, как оркестр своему дирижеру, начала выделывать в воздухе самые невероятные фигуры высшего пилотажа. То это был флаг, то зонтик, то, в зависимости от освещения, просто серое сверкающее озеро перьев.

— Как красиво, — сказала Мария, завороженная необычным зрелищем.

— Сейчас появятся и другие, — ответил Немезио.

В этот момент с разных сторон послышался новый свист, и на нескольких голубятнях сразу заколыхались такие же шесты. Стаи голубей взвились в небо и, подчиняясь таинственным сигналам своих хозяев, так же запорхали и завертелись над головой. Они то соединялись, то снова распадались, то перестраивались по каким-то своим законам, и всякий раз одно из голубиных образований становилось больше, словно одни голуби были захвачены или переметнулись на сторону врага.

— Это так, или я ошибаюсь? — спросила Мария, очарованная воздушной каруселью.

— Игра в том и состоит, — пояснил ей Немезио. — Побеждает стая, которой удастся увести с собой больше голубей из других стай.

— Кофе готов! — крикнула в окно Бьянка, жена пекаря.

— Идем, — ответил Перфедия своим громовым голосом.

Бьянка встретила их приветливо. Она обняла Марию и пожала руку Немезио. Бьянка была болтлива, но женщина добрая и хлебосольная. На столе, покрытом свежей скатертью, сверкали тонкие чашечки из английского фарфора с золотой каемкой, а в центре его, на большом блюде, — целая гора пшеничных лепешек и булочек. В комнате ощущался приятный запах чистого и ухоженного дома, живущего по неизменному, раз и навсегда заведенному порядку.

Бьянка рассказывала Марии какую-то длинную историю, к которой девушка почти не прислушивалась. Дымящийся кофе и молоко распространяли вокруг приятный аромат. Этот уютный дом, атмосфера чистоты и порядка, эти чашечки из английского фарфора, жизнь, которая текла здесь по привычному руслу, вдруг вызвали слезы волнения у Марии, страх перед собственным будущем, в которое она бросилась, как в омут.

— Поплачь, девочка, поплачь, — сказала ей Бьянка, которая в свои сорок пять лет могла быть ей матерью. Детей у нее не было, и она отдала бы все, только чтобы иметь такую дочь, как Мария. — Поплачь, тебе полегчает, — добавила она, обнимая ее за плечи и склоняясь к ней. А Немезио и Перфедия растерянно смотрели друг на друга.