— Сестра, причина у меня есть, — ответил Чезаре решительным голосом, — но я не могу сказать вам, какая.

— Ах вот как! Посмотрите-ка на него!.. — укорила она, покачивая головой в своем театрике. — А впрочем, подожди-ка минутку! — сказала она, неожиданно захлопнув окошечко.

Прошло несколько тягучих мгновений тишины под солнцем перед темным подъездом. С площади доносились голоса и праздничные звуки, но на площадке перед коллегией не было ни души. Наконец створка двери открылась, и старушка впустила его.

— Ну ты и прыткий, — пробормотала она, медленно обходя вокруг него и обшаривая его любопытным взглядом. — Хочешь видеть мать-настоятельницу, и притом немедленно, а сам даже не договорился о встрече. — Она бормотала это про себя, как бы в раздумье, продолжая внимательно разглядывать его и словно бы ища в лице и фигуре этого парня какое-то давнее воспоминание, которое постепенно обретало в чреде давно забытых событий осязаемо ясную форму.

Уже то, что его впустили, было для Чезаре удачей.

— Вы думаете, она сможет принять меня? — спросил он.

— Увидим, — ответила монахиня, продолжая вглядываться в его лицо. — А ведь те же глаза, — прошептала она, неожиданно переменив разговор.

— Какие глаза? — удивился парень.

— Твои глаза, — настаивала монахиня. — Я эти голубые глаза уже видела.

Чезаре пожал плечами: где она могла его видеть? Старость — не радость: у монахини все перепуталось в голове.

— Так сможет она принять меня?

— Кто? — Легкими касаниями старушка сняла невидимые пылинки с его рукава.

— Мать-настоятельница, — терпеливо повторил Чезаре.

— Подожди. Я пойду доложу о тебе, — сказала монахиня.

Чезаре остался один в квадратном монастырском дворике, обнесенном изящными колонками, закрытыми внизу балюстрадой, заставленной цветочными горшками. Дорожки из белого гравия огибали красивые клумбы. Посередине журчал фонтан в виде широкой гранитной чаши, по краям которой четыре беломраморные голубки брызгали водой из клювов. Журчание фонтана в тишине и этот дворик, благоухающий травой и цветами, навевали чувство гармонии и покоя.

Из глубины портика, словно выходя из картины, появилась хрупкая женская фигурка, одетая в черное, с руками, спрятанными в широких рукавах монашеского одеяния. По мере того как женщина приближалась, черты лица ее приобретали отчетливость: строгие властные глаза, крупный, но хорошо вылепленный нос, тонкие губы. Белоснежная повязка закрывала лоб и часть щек, голова была закрыта черной накидкой. Очень красивая и еще молодая, она казалась феей-хранительницей этого замкнутого мирка с его незыблемой тишиной, ласкаемой журчанием фонтана и витающим над ним ароматом трав и цветов.

— Пойдемте со мной, — сказала она, не останавливаясь, и Чезаре покорно последовал за ней. Этот уверенный, но в то же время мягкий и мелодичный голос произвел на него особое впечатление — такой голос не услышишь в том мире, в котором жил он.

Они прошли весь портик, поднялись на второй этаж и вошли в прохладный коридор. Монахиня открыла небольшую, но массивную дверь, которая вела через две мраморные ступеньки в просторное помещение, в полутьме которого витал тонкий аромат спелых колосьев и старинного дерева. Стены были белые, мебель самая необходимая: продолговатый темный ореховый стол и несколько стульев с высокими спинками. Позади стола виднелось деревянное распятие. Мать-настоятельница села на свое место за столом с неуловимой грацией, на ее просторной одежде не было ни складки, спина прямая, пальцы рук слегка касались друг друга, что выдавало привычку к молитве.

— Слушаю вас, — сказала она.

Чезаре был немного растерян и подавлен этой обстановкой, присутствием этой молодой монахини, которая с вежливой светской улыбкой смотрела ему прямо в глаза, как бы подчеркивая то огромное расстояние, которое разделяло их.

— Вы в самом деле мать-настоятельница? — недоверчиво спросил он.

— Я мать-настоятельница, и я здесь, чтобы выслушать вас. — В первый раз в жизни к нему обращались на «вы». — Надеюсь, дело ваше не долгое, у нас еще много неотложных дел.

— Эта история немного странная, — запинаясь, сказал он. — Да она, наверное, и неинтересна для вас. Мне бы просто хотелось узнать… У вас, конечно, есть документы, какие-то бумаги за прошлые годы. Я бы хотел узнать, была ли здесь раньше служанка по имени Изолина.

Монахиня поглядела на него, не выказывая никакого интереса к его словам.

— Почему вы хотите это узнать? — спросила она.

— Она была моей прабабушкой. — Чезаре не удалось сохранить нужное спокойствие.

— И она работала в этом монастыре?

— Да, как мне говорили.

Монахиня в своей невозмутимости казалась нарисованной, белый фон и распятие подчеркивали ощущение картинности.

— Можно справиться в архивах, — сказала мать-настоятельница. — Нужно обратиться к прошлому веку. По-вашему, в какие годы Изолина была с нами?

— Точно я не могу сказать. Посчитайте: моя мать родилась в 1876 году, а ее отец около 1850-го. Значит, моя прабабушка должна была находиться здесь в эти годы.

Вспышка румянца залила лицо монахини, ее глаза засверкали от негодования.

— Здесь никогда не рожали, — проговорила она твердо, но все же не повышая голоса.

— Возможно, это случилось прежде чем она попала сюда, — осмелился вставить Чезаре, понимая, что сделал что-то не так.

— Мы хорошо знаем тех, кого принимаем в этой обители, — холодным тоном сказала она.

— Может быть, если бы я рассказал вам подробно мою историю, — добавил он, — вы бы поняли.

— Я здесь не для того, чтобы выслушивать чужие истории, — возразила она, вставая и прекращая разговор. Было такое впечатление, словно она сама хорошо знала эту историю, но не хотела говорить о ней.

— Считайте это исповедью, — настаивал Чезаре, не желая сдаваться.

— Для исповедей есть священники, — коротко отрезала она. — Думаю, что дорогу вы помните.

— Я понял, — пробормотал он, униженный. — Извините, я не хотел…

Он встал и вышел, не оборачиваясь; тяжелая дверь захлопнулась за его спиной. Он остался один в коридоре на втором этаже монастырского здания, стрельчатые окна которого выходили во двор. Горячая августовская жара словно не касалась здания, где все дышало спокойствием. Дальним эхом доносились до него слова молитвы, произносимой хором стройных женских голосов: «Царица небесная, матерь милосердная, спаси и защити нас…» Едва уловимо, в паузах этой молитвы, слышалось журчание фонтана со двора.

— Ну видишь, разве я была не права? — набросилась на него старая монахиня, которая впустила его. Она возникла неожиданно, словно ждала в засаде.

— Мне только нужно было кое-что узнать, — ответил Чезаре, оправдываясь.

— Да, — опять задумчиво сказала она. — Эти голубые глаза я уже видела. Голубые глаза Изолины.

— Так вы знали ее? — Он оказался вдруг ближе к разгадке, чем думал.

— Пойдем, — сказала старая монахиня, увлекая его к выходу. — Ты, верно, хочешь узнать про Изолину?

В отличие от матери-настоятельницы она говорила знакомым ему языком, языком двора или гумна. Она состарилась здесь, в этом затворническом покое, но выросла там, где крестьянские корни глубоки и где тарелка супа и кусок хлеба достаются не молитвами, а трудом.

— Да, я хотел узнать о ней, — сказал Чезаре.

— Помню, помню Изолину, — задумчиво заговорила монахиня, вглядываясь своими старческими, с красными прожилками глазами в лицо парня. — У нее были такие же, как у тебя, голубые глаза, но не было твоей настырности. У меня память стариков — память о прошлом.

Они сидели в келье старой монахини, светлой маленькой комнатке, где были только кровать, столик, на котором стояли свеча и кувшин, да распятие на стене. Освещалась она большим окном, защищенным сеткой от комаров. Чезаре сидел напротив монахини на плетеном стуле, а старушка — в большом старом кресле, своим сухоньким маленьким тельцем почти утопая в нем.

— О сегодняшнем я не помню почти ничего. Твои глаза… Через них я снова вижу глаза Изолины и мою молодость. А ты кто ей будешь? Внук? Правнук?