Мать Григория воспитывала сына одна. Самоотверженно, но жестко, где-то даже сурово. Она была военным хирургом и, видимо, потому нежностями никогда не злоупотребляла. Григорий восхищался матерью, верил ей безоговорочно. Он был ее надеждой.

Ни разу ни словом не обмолвился об отце, как будто того не существовало в их жизни.

Перед моим мысленным взором постепенно вырисовался образ Григория – человека с богатым жизненным опытом, сильной волей и недюжинными познаниями. Образ ученого с очень непростым характером, привыкшего руководить (чтоб не сказать – повелевать). Он многого самостоятельно добился в жизни, первая половина которой прошла на юго-востоке Советского Союза, где сформировалась его склонность к науке и бойцовские качества.

Побывал в браке. От брака две дочки имеются. Уже шесть лет как один. Отчего – не распространяется. Слишком завышены требования, я полагаю. Но в его устах, однако, звучит это так: «Устал от одиночества. От бесплодных поисков родственной души. Захотелось стабильных отношений и глубокого взаимопонимания».

В Америке с этим сложно, видать, поэтому и обернул свой пытливый взгляд к России.

Но почему я? Как я умудрилась попасть в его поле зрения? Привлечь к себе заинтересованность, ничего особенного для этого не предпринимая? И главное, удержаться… в этом его поле…

Вначале я ощущала себя мальчиком. С самого рождения и до последних классов школы. Настолько тощей, угловатой, вечно всклокоченной была. Не зря, выходит, родители назвали меня таким, производным от мужского именем! Ждали-то они, судя по всему, сына Сашу, а получилась я.

Девочкой в нашей семье была сестра. Настоящей девочкой, с большой буквы девочкой. Не просто девочкой. Барышней, юной леди, мадемуазель, сеньоритой. Она была правильной, очаровательной, послушной.

Умницей-красавицей-отличницей. В глубинной глубине сумбурной души мне даже хотелось походить на нее. Иногда. Увы! Не могла я дотянуться до демонстрируемых ею достоинств, хоть на цыпочки встань. Слишком гладенькой, сладенькой и всегда адекватной была Лиза.

Я же дралась и шкодила как пацаненок, искренне полагая, что так надо. Только так. Надо было отстаивать себя, свою личность, свое право на существование в этом мире, на любовь, в конце концов! Даже на родительскую любовь. Потому что точно знала, что я талантлива и самобытна. Отчего же чаще всего у самых близких людей я вызываю чувство раздражения?

В детстве я представляла собой странную смесь из андерсеновской Маленькой разбойницы и Мальчика Наоборот – был такой персонаж у Агнии Барто, который назло всем ходил спиной вперед. А ещё как-то раз мне подарили книгу малоизвестной немецкой писательницы Ирмагард Койн, и название сего произведения подходило тогдашней мне как нельзя лучше – «Девочка, с которой детям не разрешали водиться».

Я находилась в состоянии непрерывной внутренней и внешней борьбы. Мне хотелось ежеминутного признания и восхищения. Кому-то это доставалось легко, безо всяких видимых усилий. Сестре, к примеру, ничего не надо было делать, чтоб расположить к себе любого. Стоило ей произнести первую вводную фразу или просто улыбнуться, обозначив кокетливые ямочки, как все окружающие млели и таяли, попадая под ее очарование. Мне же оставалось довольствоваться отсветом ее сияния. Обычно меня просто выставляли вон, когда я пыталась обратить на себя внимание. А я упрямо сопротивлялась.

Впервые в три с половиной года я самостоятельно вскарабкалась на сцену ЦДРИ во время детского утренника, едва конферансье кинул клич в зал: «Кто знает стишок про волка, про зайца или про лису?»

Я охотно и с выражением принялась декламировать стихотворение Маршака:

Мне торжественно вручили бумажную маску зайца. Ублаготворенно сообщила, что знаю еще стишок.

– Какого автора?

– Агнеябарто, – выпалила я, – называется «Милочка-копилочка». – И, не сходя с места, звонко затараторила:

Красный тряпочный флажок мне понравился даже больше маски зайца. Всю жизнь мечтала о таком!

В тот день со сцены увести меня больше не смог никто. Я ее попросту оккупировала. Стихов и песен я знала столько, что призы должны были неизбежно закончиться на мне. Дети плакали, устроители праздника метались за кулисами, но выставить меня не представлялось возможным.

– Я знаю еще один стих! – перекрикивая общий гул, надрывалась я осипшим голосом. В опасении, что меня (как обычно) изгонят, громко и взахлеб читала «Федорино горе» Корнея Чуковского. Целиком! Нас хорошо образовывали в семье.

Иногда летом родители вывозили нас с сестрой в Коктебель. Там, на территории Дома творчества писателей, имелась масса укромных тенистых уголков, где я обожала прятаться от всех. Отсиживаясь под пышным платаном, с нетерпением ждала раскатистого воззвания по репродуктору к поискам девочки со всеми моими анкетными данными. Тогда множество взрослых людей, переполошившись, были вынуждены искать меня – худенькую, рыжеволосую девочку Алю. И впоследствии целых двадцать четыре дня меня узнавали абсолютно все. Это было признание! И где-то даже успех…

Обычно, когда Лизу отправляли со мной на прогулку, она использовала эту ненавистную повинность в собственных педагогических целях: ну, чтоб лишний раз поучить непутевую сестренку жизни, наставить, так сказать, на путь истинный. Стоило немалых сил и хитрости выудить руку из ее твердой клешни. А уж вырвавшись, пронестись вдоль дороги с диким воплем. Чтоб прохожие останавливались, сочувственно смотрели мне вслед и качали головами, порицая Лизу: «Как не стыдно обижать маленьких»!

Мне нравилось, внезапно остановив свой бег, резко упасть навзничь. Раскинуть руки. И, собрав вокруг толпу людей, притвориться мертвой.

Даже если подобные выходки грозили мне трепкой, я шла на это. Отчаянно и дерзко. Так бывает в жизни: у одних родителей рождаются абсолютно разные по внешности и темпераменту дети, иногда просто антиподы. Всё лучшее, что природа могла создать из синтеза двух людей, было воплощено в Лизе. Всё самое бессмысленное: сучковатое, сипатое, шумное – было сосредоточено во мне. Лиза являла собой сплошное совершенство: русая коса, шелковистая кожа, аккуратный носик, выразительные глазки, правильное поведение.

написал ей как-то юный поэт, в которого на самом-то деле влюблена была я. Но ни я сама, ни мои прекрасные глаза не вдохновляли его на поэтические признания. Я была для него приятелем. А Лиза – музой. Как умоляла я сестру не очаровывать хотя бы его! Но для этого мне не следовало вообще допускать их знакомства. Зачем я привела его домой? Лиза считала своим долгом знакомиться со всеми моими друзьями, чтобы уберечь «от самого дурного». Она полагала (в общем, вполне справедливо), что я совершенно не чую опасности и лечу ей навстречу, как мотылек на огонь. И потому Лиза опекала меня всюду – в детском саду, в школе, в пионерском лагере. Она была у меня вожатой в классе, она принимала меня в октябрята и в пионеры, она распутывала сложные взаимоотношения с моими товарищами, которые сначала провозглашали меня главарем, но через очень короткое время сами же свергали с пьедестала. Почему – не понимаю до сих пор. Я так отчаянно хотела быть первой в играх, так жаждала собирать вокруг себя самых незаурядных мальчишек и девчонок, рулить ими, стоя «у штурвала»! Как только видела восхищение в глазах, меня несло: для завоевания авторитета я начинала судорожно приближать к себе одних и отвергать других, объединяться против третьих – тех, кого я для себя обозначала недругами. Но никогда мне не позволялось развернуться в полную мощь. Обязательно находились более хитрые, более сильные, более интриганские личности, не согласные с моими оригинальными идеями. Меня постепенно начинали притеснять, уличая в стратегических просчетах, тактических промашках, и изгоняли из лидеров. Тогда я с ревом неслась к Лизе за поддержкой. Когда она находилась неподалеку, я была уверена в том, что старшая сестра обязательно придет на помощь, утешит и разрешит любой конфликт.