Открываю глаза. По вагону плавно шествует в мою сторону беременная нищенка с протянутой рукой и картонной табличкой.

«Хочу есть», – написано на табличке. Сердобольные граждане кладут ей в руку монетки. Она доходит до меня и останавливается с выжидательным видом. Половинка пирожного застревает у меня по пути в пищевод. Я в полной растерянности. Я сочувствую голодной беременной женщине, но денег у меня не осталось даже на трамвай. Последние потратила на два пирожных, одно из которых застряло в горле. Она продолжает ждать от меня материальной помощи, не сдвигаясь с места. Окружающие косятся на нас с неодобрением. Может быть, предложить ей откусить от моего пирожного, думаю я. Неловко как-то. Она нависает надо мной, держа руку с мелочью на уровне моего лица, и я не выдерживаю, сдаюсь. Почти с раздражением протягиваю ей пакетик с нетронутым пирожным, предназначенным для Димки. Надеюсь, искренне надеюсь, что откажется, уразумев, что предлагаю ей последнее, постесняется взять…

Вагон останавливается на станции. Беременная нищенка в буквальном смысле слова выхватывает у меня из рук пакетик с пирожным и стремглав выскакивает из вагона. Даже не поблагодарив, не кивнув, хотя бы для пристойности. Вот какая неблагодарная!

«Я ужасная мать, – думаю, – ужасная. За один день, прямо-таки бездумно, лишила собственного ребенка сразу двух радостей жизни».

– Мам, ты почему грустная? – спрашивает Димка по дороге домой.

Не выдержав мук совести, выкладываю как на духу историю с пирожными. Каюсь, мол, так и так: одно необдуманно съела, другое бездумно отдала.

– А это пирожное как называлось?

– «Картошка» называлось, – сокрушенно сознаюсь я голосом Пятачка, не донесшего целым до ослика Иа воздушный шарик.

– Мам, так я же не люблю такую картошку! – восклицает ребенок. – Мне сейчас чипсов бы… с беконом… – Он мечтательно причмокнул.

Телефонный звонок раздается, едва мы переступаем порог квартиры.

– Ну, рассказывай, Саша, как оно – твое важное дело?

– Доброе утро, Григорий. Всё задуманное выполнено с лихвой.

– Как-то загадочно ты об этом сообщаешь.

– В самом деле? По-моему, обычно…

– Наверное, ты занята?

– Вовсе нет.

– Чувствуешь себя неважно?

Как же ему сказать?

– Я немного… огорчена.

– Так-так, и кто тебя огорчил? – В голосе слышится напряжение.

– Грегори, а можно сначала задать тебе один деликатный вопрос?

– Конечно, спрашивай.

– Скажи, пожалуйста, а кто следит за могилой твоей мамы?

– Мой старый друг Виктор Волчанин. Я перевожу ему деньги, которые он затем ежемесячно выплачивает уборщице.

– Ты доверяешь этому Виктору? Ты уверен в его порядочности?

– У меня еще не было повода усомниться… а почему ты спрашиваешь?

– Потому что повод появился у меня! Этот Волчанин – никакой тебе не друг, вот что, – выпаливаю я.

– Саша, объясни, на каком основании ты делаешь подобные заявления. Саша! – В его голосе звучит металл.

Я экспансивно выкладываю все, что сегодня узнала. Чувствую себя при этом довольно глупо, но справедливость-то должна быть восстановлена!

– Эта женщина сказала, что ей ничего не платят? Целый год? Ты не ослышалась? Не далее как неделю назад в очередной раз я перевел деньги на карту Виктору…

– Вот уж не знаю.

– Что же с маминой могилой? Выходит, она запущенна, заброшена? – Его голос звучит глухо.

– Гриша, пожалуйста, не беспокойся. Эта добрая женщина следит за ней. Могила чистая, прибранная, памятник в порядке. Я его специально сфотографировала с разных сторон, снимки напечатаю и передам тебе.

– Алечка! У меня нет слов! Как замечательно ты это придумала!

– Просто поняла, как важно для тебя все, что связано с мамой, – смущенно изрекаю я.

– Да, это так. Ты правильно поняла. Не надеялся я увидеть мамину могилу никогда больше. Даже на фото.

Пауза.

– Спасибо тебе, милая. Милая, славная девочка.

Приятно. Странно только, почему его не волнует вопрос оплаты?

– Не за что, Гриша.

Пауза. Может быть, намекнуть?

– Как это – не за что? Никто до тебя ничего такого не сообразил. А ты сообразила. Поехала, нашла могилу, памятник сфотографировала. Молодец.

Хорошо, что оценил. Дальше-то что?

– Надо теперь придумать, как выкрутиться из этой неприятной истории.

– Не волнуйся, Гриша…

Наконец-то могу рассказать!

– Мне удалось договориться с уборщицей, – произношу, не скрывая гордости, – она не бросит могилу, будет и впредь следить за ней.

– Что значит – договорилась? С ней надо срочно расплатиться!

– Я решила и эту проблему, – сообщаю еще более горделиво.

– Но как, Саша?

Рассказываю ему как. Стараюсь при этом держаться невозмутимо и слегка небрежно. Мол, это такие пустяки, такие пустяки для меня…

– Я потрясен, – говорит он. – Саша, я потрясен!

Звонок в дверь нарушает утренние сборы.

– Кто это? – округляет глазенки сын.

– Не знаю, Дим. Ты доедай кашу, я пойду открою.

В дверной глазок вижу розовый куст. С удивлением отворяю.

– Александра? Доброе утро. Извините за раннее вторжение, боялся не застать!

Молодой человек передает мне букет упругих роз и подарочный пакет с ручками:

– Это вам.

– Мне?! Но от кого, простите?

– А это вы должны знать, – оглядывает меня с нескрываемым любопытством. – Я всего лишь посыльный…

Видок у меня и впрямь непрезентабельный, понимаю его недоумение. Для получения подобных подношений следовало бы выглядеть более пристойно. Даже если и в халате, то непременно шелковом или атласном, расшитом павлинами. Халат, впрочем, может быть и бархатным, перехваченным поясом с длинными кистями. Головка обязательно уложена в аккуратную прическу, из-под которой небрежно так пробиваются несколько непослушных прядок. Источать желательно запах ненавязчивых, но дорогих духов. Или же душистого мыла. На худой конец. Но принимать дары всенепременно холеными наманикюренными ручками.

А я, понимаешь, стою тут растрепанная, расхристанная, растерянная, в наспех запахнутом махровом халатике двенадцатилетней давности и соответствующей застиранности, в стоптанных тапках и абсолютно без маникюра. Но я же не ждала посыльных в столь ранний час! Я вообще не принимаю так рано. Обычно.

– Мне надо где-то расписаться?

– Нет-нет, до свидания, всего хорошего.

– Мам, мам, тебя к телефону, – зовет Димка.

– Всего хорошего, спасибо, – захлопываю дверь. – Алло, – взволнованно говорю в трубку.

– Здравствуй, моя милая-милая Алечка, – слышу я желанный голос. – Доброе ли у тебя утро? И какие у тебя новости?

– Новости? – переспрашиваю растерянно.

– Ну да, у тебя ведь есть новости, не так ли?

– Ах, да, представляешь, собираю я ребенка в школу, и тут…

– …неожиданно звонят в дверь? – продолжает за меня он.

– Да… – слегка теряюсь я.

– И тебе вручают букет свежесрезанных роз?

– Ну, примерно так, – начинаю догадываться я, – но… это невозможно!

– …а еще тебе передают…

– …бумажный пакет, но его я не успела открыть…

– Давай так. Приходи в себя, спокойно все рассмотри, а я тебе перезвоню. ОК?

– ОК, – машинально отвечаю я.

Вот теперь до меня доходит, что кино, в котором я живу последние три недели, выходит за рамки экрана и обретает вещественную форму. Это ошеломляюще и даже парадоксально… Я никогда еще не получала рано утром цветы с посыльным, впрочем, у меня никогда и не было таких кавалеров, тем более поклонников… нет, все не то, не то. Не могу же я назвать его возлюбленным. Рано это и опрометчиво весьма.

Но сердце забилось. В упоении. И для него, можно сказать, возникли вновь… и божество, и вдохновенье, и…

Да уж. Давно не билось сердце мое в таком учащенном ритме.

В пакете находится красивая коробочка. Открываю ее с замиранием сердца и вижу: в мягком углублении возлежит спрятанный в черный бархатный мешочек флакон с духами в форме объемного яйца. Сверху – золоченый бант, усыпанный бриллиантами. Не натуральными бриллиантами, разумеется, хотя играют они буквально как живые. «White Diamonds Elizabeth Taylor», – написано на коробке. Так и есть – «Белые бриллианты». От самой Элизабет Тейлор! Не знала, что она еще и духи производит. Восхитительный запах: густой, насыщенный, трепетный, страстный. В верхних нотах ощущается лилия, жасмин и что-то еще, нарцисс, наверное, а чуть позже вступают амбра… да, амбра и сандал. Обожаю цветы и всевозможные ароматы. В детстве таскала тайком с маминой полочки диоровские духи и душилась втихаря. Эти запахи всегда поднимали настроение. И самооценку. Когда они были на мне. Или, точнее, я в них.