– Понимаешь, Гриша, вскоре после того, как Лиза покинула страну, у отца начались неприятности. Посыпались анонимки. Ему стали отказывать в публикациях, давая понять, что легкомысленным поступком своей дочери он поставил под сомнение собственную репутацию. Завистники торжествовали: появился повод для порицания и травли.

– Да-да, я хорошо помню, как выдворяли из страны Войновича, как глумились над Синявским с Даниэлем, как вынудили уехать Бродского, Аксенова, лишили гражданства Любимова – время такое было.

– Так вот, в это самое время у папы на нервной почве обострилась астма и прочие застарелые недуги. Он все чаще повторял, что устал от страны, в которой нечем дышать честному человеку. Заявлял, что ее превратили в одну большую Зону. Мама тоже пострадала, но в значительно меньшей степени: ее пропесочили на редколлегии журнала. И поставили «на вид».

– Понимаю. Не до дочки им было в тот период. Тем более, по их мнению, они удачно пристроили тебя, отдав «в надежные руки». А истинное положение вещей, судя по всему, просто предпочитали не замечать.

Он всякий раз попадал в болевую точку. Я не собиралась в том сознаваться. Это была моя затаенная, частная, никому не ведомая драма…

Лиза с мужем организовали для отца курс лечения в одной из лучших израильских клиник. Чтобы оплатить его в полном объеме, требовались немалые средства. И тогда родители приняли стихийное решение: репатриироваться. Как ни удивительно, это довольно быстро у них получилось. Отца многие знали и приняли с готовностью.

Конечно, родители мне звонили. И переживали, когда я, всхлипывая в трубку, сетовала на своё полнейшее изнеможение, недосып и изоляцию от внешнего мира. Но когда я пыталась пожаловаться на мужа, точнее, на его постоянное отсутствие, а также на нехватку помощи и от него и от свекрови, меня резко обрывали:

– Не будь мещанкой, Аля! К тебе все относятся превосходно, мы на днях только об этом беседовали. Они так пекутся о вас с мальчиком, так заботятся, зачем же наводить тень на плетень? Дурно это, Аля.

Я прикусывала кончик языка и затыкалась. Крыть было нечем. Родители всегда охотнее верили чужим словам, нежели моим жалобам и стонам. Воспринимая их просто как обычные капризы. Мне же очень не хватало родных лиц. Я остро ощущала, какая хорошая была у меня семья, каким полноценно-счастливым детство, как вольготно мне тогда жилось. И почему же я прежде не ценила этого?

Поэма Лермонтова «Мцыри» была одной из самых любимых в школьной программе. Я знала ее наизусть и здорово выручила своих одноклассников, когда на уроке литературы самостоятельно вызвалась к доске. Мне хотелось прочитать ее целиком. Но урока, к сожалению, не хватило. Моя декламация заняла слишком много времени, и учительнице пришлось прервать ее на самом интересном месте. Страдания юного горца трогали мое сердце. Я не понимала одного: как это – привыкнуть к плену?

– Человек – существо живучее, – сказал папа, – способное приспособиться к чужому языку, незнакомой пище, к отсутствию удобств. Человек способен свыкнуться даже с пленом, представь себе!

Представить такое было сложно.

– Будешь декламировать, – порекомендовал папа, когда я готовилась к уроку, – пожалуйста, эту фразу произноси вдумчиво. Не пробалтывай ее. Делай паузы между словами.

Я, вняв его совету, прочитала именно так:

И обвела класс трагическим взглядом. Эффект был потрясающим. Ко мне даже самые хулиганистые мальчишки подходили после урока и признавались, что сегодня их особенно впечатлила моя манера исполнения. Донесла, значит, правильную интонацию. Вдумчиво сделала паузу.

Вообразить тогда не могла, что именно эта фраза будет отзываться в сознании особенно часто. Что только с возрастом оценю ее сермяжную правду:

Мой муж и свекровь были людьми неплохими. Хорошими людьми даже. Наверное. Для всех прочих. Я же, как ни силилась, не могла оценить их хорошесть, хоть ты тресни! Даже под угрозой называться мещанкой. Мне хотелось, чтоб со мной считались, чтоб сочувствовали мне и иногда отпускали бы на волю – только и всего! Но дождаться этого почему-то не могла. Мы существовали в противоположных мирах, витали в разных слоях атмосферы, где наши представления с ожиданиями не пересекались.

– Твои родители неустанно твердят мне: «Держи Алю, держи Алю», – сообщил однажды муж и строго резюмировал: – Учти, Александра, здесь держать тебя никто не собирается! Ты – не малое, неразумное дитятко. Сама должна изо всех сил держаться за меня. Стараться быть хорошей женой.

– Что же, я не стараюсь? – пискнула я.

– Не стараешься! – припечатал муж. – Ты на троечку выполняешь самую обычную домашнюю работу. При этом вся во власти мнимых страданий. А ко мне у тебя одни претензии и непонятные обиды.

– Не ты ли обещал превратить мою жизнь в сказку, – всхлипнула я, – сделать счастливой обещал, не ты ли?

– Чем я, Саша, по-твоему, занимаюсь? – отразил претензию Лапонецкий. – Вкалываю денно и нощно, чтоб вы с ребенком были сыты и обуты. – Он снова ринулся в атаку: – Ты сама, Саша, почему не стремишься сделать сказку из моей жизни?

– Насмотрелась на всякую богему, – вторила ему свекровь, – ну, что хорошего там? Один разврат. Поживешь среди обычных, нормальных людей, глядишь, тоже станешь как все.

Что можно было возразить? Они оба были убеждены, что осчастливили меня, ну, а мои родные на почтительном расстоянии молчаливо поддерживали данную версию.

Ко всему привыкает человек, прав был папа. Постепенно к «плену» привыкла и я. Точнее, загнала свои желания очень глубоко внутрь. Мне больше не хотелось петь – плясать – буйствовать. Даже стихи больше не писались. Словно бы поэтический канал постепенно пересох.

Поезд Жизни, начиненный необыкновенными личностями, интенсивными эмоциями, красочными событиями, проплывал, не останавливаясь, мимо моего перрона.

Меня поглотила ненавистная уборка с готовкой, беспрерывная стирка-глажка да неутихающее беспокойство за вечно орущего рыжего Димку – такого крохотного, беззащитного. Мы проводили с ним сутки напролет, и я испытывала все возрастающую ответственность за беспомощное существо, по неосторожности произведенное мною на свет.

Однажды, в воскресенье, привычно – в полном одиночестве – выкатила коляску с (мгновенно заснувшим после первого глотка свежего воздуха) сыном в парк. Навстречу мне дружно вышагивали пары, прогуливающие своих чад. Молодые мамы с папами. Не очень молодые мамы с папами. Бабушки, дедушки. И почему-то именно в выходные дни в пестрой толпе явственно выделялись одинокие мамочки. Вот в такое воскресенье, на прогулке, меня и накрыло осознание: а ведь я не что иное, как мать-одиночка!

Ну да, человек, с которым я существую под одной крышей, обозначен в графе «семейное положение» как муж. Ну да, я зарегистрирована с ним в одной квартире. Ну и что с того? Мы почти не разговариваем, кажется, я его совсем не интересую – мои проблемы его не трогают, а лишь утомляют.

У Лапонецкого существовало вполне устойчивое домостроевское представление о браке: муж должен заниматься своими делами, а жена – ухаживать за ним и стеречь очаг. И потому он живет этой своей, непонятной жизнью, в которую меня не посвящает. Там – его пациенты и коллеги, ночные дежурства, преферансы по пятницам, возлияния с друзьями по выходным, поездки в Сочи и на Чегет, а еще масса всего важного, нужного и увлекательного, что существовало до меня и осталось неизменным по сей день. Зато он приносит в дом продукты, регулярно платит за квартиру и обеспечивает нам с ребенком полноценное медицинское обслуживание.