— Какая именно?

— Шерше ля фам!

Турецкий с сомнением покачал головой:

— Ты мне, Денис, лучше про Францию расскажи. Какая там травма у Калаша во Франции была? Помнится, комментатор по «ящику» о травме говорил.

— Да об этом лучше других Берцуллони знает, как свидетель событий- Я-то — по газетам.

— И его спросим, как уже было обещано. А что газеты сообщали?

Но ответить Денис не успел. Через внутреннюю связь Турецкий был вызван к генеральному.

— Что ж, придется прервать столь полезный для меня ликбез.

— Так еще продолжим, Сан Борисыч! Вы только свистните, я мигом… Должны мы в этом деле разобраться! В память о Калаше!

— Разберемся! — пообещал Турецкий. — Ладно, друзья, мне еще пару строк нужно набросать, прежде чем пред светлы очи предстать. Думаю, вызывают меня в связи с этим делом Калашникова.

Оставшись один, Александр Борисович взял чистый лист бумаги и ручку, записал: «Версии следствия. Первая: имел место человеческий фактор, ошибка пилота или техперсонала, готовящего машину к заезду. Однако если это не несчастный случай, а убийство, тогда второе: умышленно созданная или неустраненная техническая неисправность и как результат — поломка, отказ системы и тому подобное. Третье: диверсия, так как конкуренция на «Формуле» очень высока. Четвертое: причиной всему некая случайность, которая может выявиться только в процессе расследования, или что-то, чего следствие пока, в самом начале пути, не знает…»

Шествуя по длинному коридору здания на Большой Дмитровке, он думал о том, что помимо беседы с олигархом, содержание которой он представлял себе так ясно, словно разговор уже состоялся, необходимо как можно быстрей связаться с тренером погибшего гонщика, Леонардо Берцуллони.

Сегодня, еще только садясь в новую машину «конюшни» «Маньярди», Егор почувствовал, сколь прекрасно это последнее творение европейских инженеров — новая «лошадка» словно стремилась вырваться из-под него, улететь в какую-то немыслимую даль помимо его желания. Но вот воля гонщика и стремление машины полностью совпали. Миг, еще миг — и болид словно совсем перестал касаться земли. Стрелка уверенно перевалила за двести пятьдесят. Можно добавить еще, до конца разгонной прямой у него куча времени, почти десять секунд! Но Егор не стал этого делать — рано. Тем более что он не знает, как эта «лошадка» проявит себя на вираже. Но вот и вход в вираж, сейчас проверим!

Как ни жаль, а скорость надо скидывать — на двухстах пятидесяти вираж не проходят. Не касаясь тормозов, он отдал педаль сцепления и чуть тронул штурвал. Машину понесло боком, сразу запахло жженой резиной — надо же, как сильно горит, резиновая вонь достает даже сквозь фильтр воздухозаборника шлема! Что там со скоростью? Сто десять?

Ну вот и все: машина вышла строго на ось трассы, вираж позади, и можно снова набирать скорость. Отлично ведет себя «лошадка». Наследующем повороте он попробует резать вираж на ста двадцати. Интересно, устоит болид на этот раз?

Улетает назад воздух, становясь вязким, как машинное масло, противно воняя, горит и горит на виражах резина, захлебывается от форсажа двигатель…

Круг, еще круг, еще… Какое дивное ощущение! Будто ты летящая пуля, вернее, даже не пуля, а всесильная рука, мысль, доворачивающая эту пулю в полете, чтобы она попала точно в цель. Что, ерунда? Не может быть такого? Может, должно быть, об этом и речь! Он, сидящий внутри болида, должен быть быстрее этого самого болида, то есть стрелок должен быть быстрее пули… Вот они — минуты его высшего счастья. Егор мог вот так гонять по трассе сколько угодно, наматывая круг за кругом, подрезая вираж за виражом на пределе своих и машины возможностей…

Да, это не гонка — у него сейчас ни соперников, ни противников, кроме машины и собственного самообладания, да он мотается по трассе в полном одиночестве. Но кто сказал, что это хуже гонки? Тут свой кайф и свой драйв. Это только со стороны может показаться, что все круги одинаковы. На самом же деле каждый пройденный круг, даже в отсутствие соперников, начинает сказываться и на машине, и на нем, пилоте. Перегревается резина, или, не дай бог, она перестает после дождя «липнуть» к покрытию, начинает скользить, или пустеют баки, и машина становится легче, или устает от перегрева ходовая часть… Все это надо чувствовать так, будто речь идет не о подвеске, не о железках, а о твоих собственных ногах, не о трубопроводах, а о твоих собственных сосудах. А ведь это надо уметь — так чувствовать, и дано это далеко не каждому! И все это очень и очень приходится кстати на гонках. Ведь если Берцуллони, сволочь, не выпускает его на старт, это не значит, что Егор не примеряет на себя роль настоящего гонщика «Формулы», не гоняется мысленно с самыми лучшими из лучших.

Калашников примерял эту роль, и не раз, и мысленно никогда не уступал именитым соперникам, мало того, считал, что у него перед ними преимущество, поскольку они его совсем не знают, а он научился понимать их до конца — характер каждого, его манеру гонки… Он, например, не боялся как соперника Хейтеля, вообще не думал о нем — ни на трассе, ни вне ее. А вот Кими Микконена опасался: с Кими ему, пожалуй, тягаться было бы действительно непросто. Егор даже ловил себя на том, что в чем-то финну элементарно завидует — завидует его феноменальной реакции, его чутью дороги, его везению, наконец…

Знали бы об этом его многочисленные болельщики на родине! Тут недавно Катюха, ставшая далекой как сон, как юность, прислала письмо: «Егор! Хочу, чтобы ты знал: тут о тебе очень много пишут. Мы все тобой очень гордимся! Я высылаю тебе вырезки из наших московских газет». Он, внимательно разглядывая каждую, перебрал вырезки. «Калашников — наша единственная надежда». «Знаменитый Берцуллони: «Этот русский оставит далеко позади всех предшественников». «Егор Калашников — звезда и надежда российского спорта». Катюха постаралась — вырезок в письме действительно оказалось много. Писали о его фанах, о клубах, которые они создают, то и дело воспроизводили их слоган: «Калаш — он наш!»

Он перебирал эти кусочки газет из родной страны, рассматривал забавную картинку: автомат Калашникова на гоночных колесах, на конце ствола — его, Егора, голова, и тут уже лозунг, почему-то по-испански: «Palna o muerle!» — и чувствовал, что соскучился по Москве, по родителям, по друзьям, даже по Катюхе — она была небольшой частичкой его легкой, накатанной московской жизни, где он был всеобщим любимцем, звездой. И откуда он приехал сюда, чтобы завоевать себе имя заново, среди чужих, равнодушных или даже враждебных к нему людей.

Что ж, путь к звездам лежит через тернии, ему ли не знать. В конце концов, в этом и есть предназначение мужика — продираться вперед, брать вершины, преодолевать трудности. Да и вообще, ему было гораздо труднее в те первые месяцы, когда он был абсолютно одинок и неприкаян. А теперь у него есть Селин!

Да, пять месяцев тому назад он ринулся из Москвы не только завоевывать спортивный мир, но и прочь от Олеси, желая немедленно забыть ее как что-то низкое и постыдное.

Первое время она не отпускала его. Особенно по ночам. Он так явственно помнил ее роскошное тело, ее сильные, властные руки, ее жадный рот, ее неукротимое распутство, возбуждавшее «угрюмый, страстный огнь желанья», что сжимал в руках подушку, мыча в нее нечто нечленораздельное. Известно, что клин вышибается клином, хорошо было бы познакомиться с какой-нибудь разбитной француженкой. Но где и как? Свободного времени было мало, да и весьма посредственное, по верхам знание языка сковывало его.

Порой он всерьез подумывал о том, чтобы снять проститутку, девушку по вызову. А что? Что делать, если плоть не дает покоя? Лишь природная застенчивость мешала осуществить намерение.

Видимо, что-то такое проступало в нем и днем, на тренировках, поскольку чуткий Петрович однажды завел весьма неожиданный для равнодушных к чужим делам европейцев разговор.