— Слушай, Аркаша… а может, сразу привезти этих французов, да и объявить их нашими… Как вон в футболе делают…

— Нет, Олеся, так нельзя. Ты представляешь, какая тогда тут поднимется вонь? Если я начну западных-то покупать? Пусть уж свой будет. Патриотизм, так сказать. Маленько вникни в дело, узнай, кто там больше всего подходит. Кольцевик какой-нибудь. Вот и найди лучшего! Получится — от меня тебе будет приз.

— А не получится?

— Такого и быть не может. Должно получиться. Ты, главное, помни: не бег от неприятностей, а погоня за успехом — вот наш с тобой девиз по жизни!

Знал бы он тогда, какую мину заложил под собственное пусть трудное, неустойчивое, но счастье.

Блондинистый Брэд Питг, как называла Олеся Калашникова, похоже, тронул бронированное сердце его красавицы. Некоторые подозрения шевельнулись в его душе еще до отъезда гонщика во Францию. Был некий момент на прощальном фуршете. О котором ему, разумеется, тут же донесли и который свидетельствовал о возможности существования неких отношений между его подругой и гонщиком. Тем более что она, его птичка, поперлась провожать Калашникова в аэропорт. И там был между ними некий разговор…

Но он, соперник, уезжал, она оставалась, чего же огород городить? Нет, до ревности он не опускался, да и вообще, куда Лелька от него денется, как бы ни демонстрировала свое презрение к деньгам? Никуда. А посему он тогда и не провел никакой превентивной работы, выражаясь языком правоохранительных органов. Подумал, что рассосется. Шли месяцы, Лелька была рядом, под рукой. Правда, стала еще более раздражительной и злобной, но не все же время. Бывали и минуты такого упоительного блаженства, что он начисто забывал обиды и прощал ей все ее выходки.

А спустя пять месяцев она неожиданно рванула во Францию, не предупредив, не спросив разрешения, позвонив уже оттуда.

Олеся сидела в удобном кресле бизнес-класса, прикрыв глаза, делая вид, что спит, дабы отвязаться От назойливого внимания соседа-француза. Через час самолет совершит посадку, а еще через час она увидит его, своего Брэда Питта.

Она сорвалась внезапно, повинуясь велению сердца, как пишут в романах. Или, скорее, измученная ревностью, истосковавшаяся по мальчишке, который посмел забыть ее. Тогда, почти полгода тому назад, когда он в аэропорту в ярости кричал ей о разрыве, она не верила ему. Видела, что он обозлен, даже взбешен, но влюблен в нее, влюблен! А все остальное — круги на воде, разойдутся. Не дурак же и не романтический юноша эпохи шестидесятых — понимает, что миром правят деньги. Против лома нет приема. И нужно уметь использовать то, что дает судьба, и не желать невозможного. Разве сама она не хотела бы житье ним, молодым, красивым, талантливым, влюбленным в нее? И что бы они делали со своей любовью? На хлеб не намажешь. Соболевский дает ей много больше, чем любовь: свободу делать то, что хочется, жить так, как хочется. От такого не отказываются… Но ведь и любовь Соболевского можно использовать в интересах двоих: ее и его, Егора. И он это поймет, когда поостынет.

Так думала она, провожая его во Францию. И, разумеется, установила негласный контроль за своим Шумахером. От Берцуллони выяснила адрес гостиницы, где остановился Егор, и связалась с хозяйкой. И заключила пакт о сотрудничестве за весьма приличную плату. Что ж, информация — самый дорогой товар. И это правильно: предупрежден — значит вооружен.

Она знала, что Егор пару месяцев прожил абсолютным схимником и даже забеспокоилась: уж не стал ли он импотентом из-за ее, так сказать, коварства. Но нет, слава богу, не стал. Кто-то у него появился. Что ж, это нормально, мужик без женщины долго не выдерживает, кто-то должен утешить. Потом Олеся Викторовна получила фотографию утешительницы. И, разглядывая хрупкую девушку-подростка, лишь усмехалась про себя: разве это конкурентка? Ха! Ни кожи, ни рожи. Но сведения с фронта настораживали. Судя по отчетам, роман развивался стремительно и беспощадно, как русский бунт. Что подтверждал и полученный накануне веер фотографий. Снимки были сделаны в основном на улице. Но на этих вполне невинных фотографиях Егор постоянно обнимал узкие плечики и смотрел на спутницу совершенно влюбленными глазами. Уж она-то этот его взгляд хорошо помнила.

И теперь ревность и пронзила сердце. Да так, что холодная красавица не спала ночь, рисуя в своем воображении душераздирающие картины. А ну как он там женится? Вот этого допустить ни в коем случае нельзя!

Сомборская решила дать бой…

Калашников несся по трассе. Круг, еще круг, еще… Адреналин в крови. Веселая, молодая сила, которая заполняет, заливает все клеточки тела.

Его «ламборджини» шла на удивление легко — оно и понятно, ведь каждый истраченный литр горючего прибавляет машине несколько километров скорости.

Как бы внушить этому проклятому итальяшке, что он, Егор Калашников, чувствует себя в силах тягаться с любой знаменитостью, что это у него не блажь, реальное состояние, могущество. Он сегодня лишний раз убедился, что в гонке, как в хорошей драке, побеждает не тот, кто сильнее, а тот, кто злее, тот, кто намерен идти до самого конца.

Ему вдруг ужасно захотелось отереть пот с лица и просто встать, размяться. Чувствуя накатившую усталость и явственно ощущая, как полегчала на последних кругах машина, он бросил взгляд на бензиномер — горючего, оставшегося у него в баках, вряд ли хватило бы еще на один круг, пора было сходить с трассы. Он покатил было к площадке пит-стопа — мало ли, может, Берцуллони распорядится насчет дозаправки. Но Жан Пьер отмашкой приказал ему: к боксам. То есть все, на сегодня его езда закончилась. Жаль. Он совсем не прочь был после небольшой передышки снова сесть за руль болида — так бы все ездил и ездил, гнал бы и гнал столь удивительно почувствовавшую его машину…

А там, на «большой земле», как называл он про себя все, что не было собственно трассой — трибуны и все вспомогательное хозяйство «конюшни», — там вдруг все как-то изменилось. Механиков стало заметно меньше, а те, что остались, словно бы и не интересовались больше трассой. Будто внимание всех отвлекло что-то гораздо более значительное, чем гонки. Ревнивая обида полоснула Егора по душе, и довольно основательно. Интересно, что могло отвлечь всю эту компанию бездельников?

Он очень удивился, обнаружив, что Берцуллони самолично ждет его вместе с бригадой обслуги у боксов. Это была какая-то особая честь — обычно Берцуллони со своими пилотами особо не церемонился. Разбор полетов он устраивал, как правило, у себя в кабинете.

Берцуллони же неожиданно с хитрой улыбкой и со словами: «Сюрприз, Жорж! Вуаля!» — шагнул в сторону, и изумленный Егор увидел наконец, что привлекло внимание всей команды и что скрывала от него полноватая фигура бывшего владельца «Маньярди». За спиной у Берцуллони оказалась… Олеся Викторовна!

Она улыбалась, сияя безупречно красивым лицом, и, чувствовалось, ждала его реакции. Он стоял во взмокшем на спине комбинезоне, немного разбитый, немного оглохший. И все же эйфория гонок была сильнее его неявственно пока осознаваемого недовольства тем, что Олеся настигла его здесь. Ну что ж, придется объясняться. И если надо — как можно решительнее…

— Вот видишь, Жорж, какая радость! Господин Соболевский прислал к нам мадам Ольесю узнать, как у тебя идут дела, и она, слава богу, сама, своими глазами увидела все как есть. Я верно говорю, мадам?

— О да, господин Берцуллони! — ответила она, подходя к Егору и целуя его в щеку. — Это я по русскому обычаю, — пояснила она Берцуллони.

— Си, си, — радостно затряс тот лысеющей башкой.

— Я действительно все видела, — продолжила между тем Олеся Викторовна. — И я, надо сказать, в восхищении — и от самого тренировочного процесса, и от той прекрасной машины, на которой тренируется наш стажер Егор Калашников. Я всего лишь женщина, синьор Берцуллони, но даже я понимаю, сколь хороша эта машина и какая большая честь была оказана именно нашему гонщику.