Несколько минут мы ехали молча, и наконец я высказал то, что за это время пришло мне в голову:

— Эта Объединенная партия мне что-то совсем не по душе.

— И мне, — подхватил Тренса. — Но она слишком велика, чтобы идти ей наперекор.

Увы, он был прав.

И мы с предельной ясностью увидели решение проблемы: раз уж попал в кузницу, лучше взяться за молот, чем лечь на наковальню.

— Единственное, что нам остается, Лупе, — сказал мне Герман, думавший то же, что и я, — прибрать злополучную Объединенную партию к рукам.

Так, за разговорами, мы и подъехали к дому, выстроенному мною в Виейре в мавританском стиле. Матильда — эта истинная мексиканка — поджидала нас в дверях. Мои спутники сердечно приветствовали ее, а затем мы прошли ко мне в кабинет.

— Я хочу быть министром, — предупредил их я, как только мы уселись. — Не важно каким, но министром.

Ибо я понял, что настал момент взять быка за рога. «Сейчас или никогда», — сказал я себе.

Герман согласился, что мы должны заявить о своих требованиях. Мы довольно долго совещались и пришли к следующим решениям.

Для начала нам нужно потребовать от Видаля Санчеса три министерства, в том числе и военное, шесть военных округов и восемь губернаторских постов. Он мог оставить себе палату депутатов, дипломатический корпус, а также всякую чепуху, которая его так занимает, для распределения между своими марионетками. Если он примет наши условия, дай Бог ему здоровья. Если же нет, то есть если он начнет торговаться, мы в крайнем случае сможем уступить… «в принципе», а потом предпринять следующий маневр: с помощью Максимилиано Сопеды — типа растленного и беззастенчивого, лишенного каких-либо гражданских и даже мужских достоинств, пользующегося тем не менее славой неутомимого и истинного борца, — мы задумали исподволь создать Сельскую партию; она бы взяла на себя выдвижение кандидатуры Чйчаро Эрнандеса, который был, как его называли, отцом рабочей политики. Социал-демократические партии, то есть ДРР, ТРАМ и СРАМ, будут вынуждены выйти из ОПа, чтобы поддержать Сельскую партию. Таким образом, они автоматически сойдут со сцены, поскольку нечего и говорить, что у Чичаро Эрнандеса не имелось ни малейшей надежды быть избранным, ибо его радикальные действия обеспечили ему молчаливое вето Соединенных Штатов.

Приняв такое решение, мы связались по телефону с Мехико и, когда нас соединили, изложили Хуану Вальдивии свои соображения. Он согласился с нами и даже сказал, что нам пришла в голову великолепная идея.

— Я сейчас же передам ее Видалю, — сказал он мне и повесил трубку.

М ы отправились в казино и заказали обед; но тут явился метрдотель Лагарто и сообщил, что меня вызывают к междугородному телефону. Мы все втроем вскочили из-за стола и кинулись к аппарату.

Это снова был Хуан.

— Ничего не понимаю, — сказал Вальдивия. — Он принял все наши условия.

Здесь-то нам бы и смекнуть, что дело неладно, — уж очень легко все вышло, а мы только распустили слюни от радости. Всегда так и бывало — уж если мы два часа ломаем голову над тем, как кого убрать, у Видаля уже давным-давно все придумано.

Тот вечер мы провели у доньи Ауроры Карраско за здоровыми развлечениями.

Между партиями, собирающимися объединиться, существовало «секретное соглашение»: оно состояло в том, что каждая партия должна была вести свою предвыборную кампанию как ни в чем не бывало до 25 июля, то есть до официального объявления о создании Объединенной партии. После этого Грегорио Мелендес снимет свою кандидатуру и удовлетворится постом министра финансов в кабинете Хуана Вальдивии. В этом и состояло то самое «секретное соглашение».

Кампания Вальдивии прошла чрезвычайно успешно и завершилась без всяких неприятных неожиданностей; в конце концов мы даже стали раскаиваться, что вступили в соглашение со столькими злонамеренными людьми и плохими революционерами. Так, в Сайюле «народные массы», которым Макарио Росас заплатил чистым золотом, отцепили вагон, где ехал наш кандидат, и три километра толкали вагон до станции; в Гуатеке речь Вальдивии по поводу аграрной политики так воодушевила демонстрантов, что они в конце концов линчевали одного богатого местного землевладельца; в Лас-Мангас завязалась перестрелка, в которую пришлось вмешаться федеральным войскам. Наоборот, в Монтеррее Вальдивия произнес такую реакционную речь в Промышленном клубе, что Видаль Санчес вынужден был призвать его к порядку. Из-за нашего кандидата в Табаско убили двух неизвестных, которых — разумеется, без всяких оснований, — заподозрили в принадлежности к католическому духовенству; в это же время в Моролеоне, где он произнес речь в католическом духе, линчевали методистского пастора. Кампания проходила не всегда гладко, бывали и неудачи, однако следует признать, что в конечном счете результаты оказались более чем удовлетворительными.

Мелендес, напротив, хотя и пользовался поддержкой Продажной Столичной Прессы, нигде не вызвал энтузиазма.

С общего согласия и чтобы «испытать чувства Мелитона», как выразился Толстяк Артахо, мы решили, что трое командующих военными округами, то есть сам Артахо, Тренса и я, попросим отпустить нам патронов сверх трех тысяч, обычно полагающихся на солдата, для проведения кое-каких «операций по очистке».

Я был уверен, что ничего не получу. Частично потому, что в моем округе нечего было очищать, а кроме того, я понимал, что если моя просьба дойдет до ушей Переса Г., с которым, к счастью, мне до сих пор не приходилось сталкиваться, он поднимет крик на весь мир.

Каково же было мое удивление, когда почти немедленно я получил пять миллионов затребованных патронов!

Я не смел верить в столь великое везение и даже заподозрил, что они, возможно, бракованные, но мы опробовали их вместе с капитаном Бенитесом — патроны оказались великолепными. Отечественного производства, но великолепные. Это было доказательство доверия к нам, сама ненужность которого должна была заставить меня насторожиться.

Так, без единой тучки на нашем горизонте, пробежало время. Наступил июль. Стремясь еще более подогреть чувства своих сторонников и до слияния партий связать все нити в единый узел, чтобы они не выскользнули из рук, Хуан Вальдивия решил завершить кампанию ослепительным банкетом с участием политических, общественных, хозяйственных, дипломатических и военных деятелей страны.

Местом для этого важного события он избрал свой элегантный особняк в Куэрнаваке и назначил банкет на роковое 23 июля 1929 года.

— Приходите все, — пригласил он нас, — пусть видят наши силы.

Мы явились все как один, осуществив таким образом одно из самых знаменитых в истории Мексики «вмешательств» в политическую жизнь страны.

Дом, выстроенный на деньги неизвестного происхождения, был образчиком андалузского стиля. Никто никогда не знал, сколько там было комнат, но было их много; в центре находился внутренний дворике фонтаном (копия фонтана со статуей Дон-Кихота во дворце Чапультепек), несколько галерей, огромный сад, бассейн и русская баня, в которую могли вместиться семьдесят человек.

Мы, то есть мои товарищи и я, прибыли еще накануне вечером, чтобы договориться по некоторым пунктам программы наших ближайших действий. Я приехал из Мехико в «паккарде», которым искусно управлял Герман Тренса.

Приготовления были в разгаре. Взвод саперов, одолженных Хуаном у Сиренио Маркеса, командующего округом, его приятеля и, как потом станет видно, отъявленного негодяя, выкапывал розовые кусты, расчищая площадку для танцев. В доме царила страшная суета: повсюду таскали лестницы, мебель двигали взад и вперед, вносили и выносили продукты. Кларита, жена Хуана, распоряжавшаяся всей этой сутолокой в холле, сказала нам, что ее муж играет в бильярд. Пока наши денщики разносили багаж по отведенным для нас комнатам, мы направились в бильярдную, весьма напоминавшую погребок.

Хуан играл в карамболь с Толстяком Артахо, тот проигрывал. Когда мы вошли, они отложили в сторону кии и приняли озабоченный вид.