Вновь раздались аплодисменты. Все мы находились в полном согласии и условились встретиться наследующий день в ресторане «Земной рай», чтобы вместе пообедать и обсудить меры, которые необходимо принять, если мы хотим заставить Видаля Санчеса действовать в соответствии с нашими требованиями; ведь в конечном счете именно это и отвечало высоким постулатам мексиканской Революции.

Договорившись обо всем, мы ощутили прилив сердечности по отношению друг к другу; зазвучали здравицы, мы пожимали друг другу руки, обнимались; не было недостатка и в охотниках произносить речи. В зале царило веселье, когда несколько торопливых ударов в дверь вернули нас к печальной действительности: траурной процессии предстояло отправиться в путь и проводить к последнему пристанищу того, кто был нашим вождем.

В предыдущей главе мне — по чисто литературным причинам: из-за характера повествования и недостатка места — не удалось выполнить своего первоначального обещания «рассказать, каким образом коварная и изменчивая Фортуна подставила мне ножку во второй раз за этот роковой день», но теперь я собираюсь осуществить свое намерение.

Всем известно, что траурные процессии движутся медленно. Это делается еще ощутимее, если в шествии участвуют войска. Когда мы прибыли на кладбище Скорбящей Богоматери, уже смеркалось и на Мехико обрушились потоки дождя.

Многие генералы оспаривали друг у друга честь нести на своих плечах гроб с останками их бывшего начальника, но так как было скользко, решили выделить для этой цели одно отделение из шестнадцатого батальона.

Несмотря на дождь и позднее время, Видаль Санчес настоял на произнесении заранее подготовленного им надгробного слова. Это та самая знаменитая речь, которая начинается словами: «Ты ушел от нас, славный кормчий» и т. д. — то есть одна из самых наглых речей, когда-либо мною слышанных. Как он только посмел назвать его «любезным другом»? Если генерал Гонсалес и пришел Санчесу на выручку, когда тот был осажден в «Эль-Нопалито», то сделал он это вовсе не по дружбе, а оттого, что стоило войскам узурпаторов овладеть этим пунктом, как они перерезали бы единственный путь для подвоза снаряжения и продовольствия частям самого Гонсалеса, и если впоследствии президент назначил Санчеса своим преемником, то и это объяснялось не нежными чувствами к нему, а тем, что Гонсалесу ничего не оставалось делать из соображений высокой политики (материя, в которой я полный профан). А как он мог сказать «ты оставляешь нас в темноте и неведении», тогда как хорошо знал, что ему нужно делать? А насчет того, что «мы все, по-братски сплотившись, будем бдительно охранять законы»? Это в момент, когда он решил всадить нам нож в спину и превратить закон в посмешище, каким он является до сегодняшнего дня. Видаль Санчес — гиена. Вонючая гиена.

Пока я с великим терпением слушал его бред, моей злосчастной судьбе вздумалось заставить меня испытать надобность в носовом платке; опустив руку в карман мундира, я почувствовал вместе с приливом ярости, что там нет револьвера с перламутровой рукояткой. Меня всего передернуло, как только я вспомнил о грабеже, жертвой которого стал по милости Маседонио Гальвеса, и меня охватила жажда мести. Эти воспоминания навели меня на другие: мне вспомнились золотые часы и Перес Г. Я с отвращением увидел, что он стоит поблизости, всего в нескольких шагах от меня, увидел его смешную лысину, реденькие усы, мерзкий двойной подбородок, его противную грушевидную фигуру, облепленную промокшим костюмом. Если бы при мне был пистолет, я пристрелил бы его на месте и сослужил бы этим великую службу отечеству. Но я уже говорил выше, что, к несчастью, судьба моя оказалась менее славной, а Мексика более несчастной.

Когда речь закончилась, мы разошлись кто куда, и я заблудился впотьмах между надгробиями кладбища Скорбящей Богоматери. В отчаянии искал я выход (я нисколько не боюсь кладбищ ночью, но у меня не было ни малейшего намерения ночевать в таком милом местечке). Как раз в этот момент я различил вдали слабый свет фонаря и поспешно направился туда. Заслышав мои шаги, человек с фонарем остановился и осветил меня с головы до ног. Проклятие! Как только он заговорил, я узнал голос прохвоста Переса Г.

— А! Это ты, Лупе? — Он цинично пригласил меня пойти вместе. Я молча подошел к нему; сердце мое сжималось от сотни противоречивых чувств. Мы прошли несколько шагов. Наконец я спросил:

— А часы?

— Какие часы?

— Которые ты украл.

— Но я никогда не крал часов, дружок. — Он сказал это так серьезно, будто и впрямь никогда не крал часов.

Свет фонаря упал на свежевырытую могилу. Сил моих больше не было. Сил моих больше не было терпеть его бесстыдство, цинизм и трусость. Быстрым движением хорошо натренированного тела я столкнул моего спутника в яму. И этот хлюпик, этот хилый адвокатишка шлепнулся в противную жидкую грязь. Фонарь погас — очевидно, тоже куда-то провалился. Я ощупью стал пробираться между могилами, не обращая внимания на истошные вопли Переса Г.

— Лупе, помоги… За что ты меня столкнул? Какая муха тебя укусила? — и так далее. Тон все повышался, пока не дошел до оскорблений. Я бы его убил, если б было чем.

Это и была вторая подножка, которую подставила мне Фортуна, ибо на следующий день в конгрессе на чрезвычайном пленарном заседании Перес Г. был избран временным президентом.

Только через добрых полчаса мне удалось выбраться с кладбища. Приятели мои разъехались, и мне пришлось воспользоваться любезностью японского посла, который довез меня в своем «роллс-ройсе» до отеля «Космополит». Распрощавшись с галантным азиатом, я вошел в отель и велел дежурному приготовить мне горячую ванну и прислать в номер бутылку коньяку «Мартель», а также обильный ужин, — готовясь к политической борьбе, которая вот-вот должна была завязаться, я решил таким способом предупредить простуду.

Я испытывал чувство удовлетворения оттого, что воздал этому типу по заслугам и исполнил обещание, данное мною сеньоре Гонсалес. Наказание было стремительным и остроумным. Но, увы, на следующий день меня ждало великое разочарование!

Разделавшись с ванной, ужином и бутылкой коньяку, я крепко уснул, а наутро, принимая во внимание возможные события, в качестве первой благоразумной меры приобрел «смит-и-вессон».

В «Земном раю» было много залов. Метрдотель провел нас в приготовленное заранее помещение на нижнем этаже. Я застал там одного Артахо, он прибыл первым. Мы спросили бутылочку отличного мескаля из Сьерры-де-ла-Гуанахуато — достопримечательность дома — и принялись потягивать его в ожидании товарищей.

Артахо был очень доволен.

— Я раздобыл настоящее сокровище, — сообщил он.

Артахо имел в виду заверенную копию (заверенную, видно, в незапамятные времена, потому что в ту пору, о которой идет речь, никто не осмелился бы заверять подобные вещи) — копию приказа, отданного по войскам проклятой уэртистской администрацией [4], о производстве в полковники пехоты некоего Видаля Санчеса. Разумеется, это необязательно должен был быть тот самый… впрочем, очень возможно, что и он, ибо — я уже рассказывал — Санчес всегда был хорошим мошенником.

— Эта бумажонка, Лупе, — сказал мне Артахо, — может означать, что я стану временным президентом.

Вскоре прибыли Каналехо и Аугусто Корона, Хамелеон, которые не могли друг друга видеть даже на фотографии, но, поскольку они встретились в «Сонора-Синалоа» и целую ночь прокутили, у них было весьма дружелюбное настроение. Услыхав о находке, Каналехо хлопнул себя по лбу, словно что-то вспомнив:

— Ей-богу, в сражении при Санта-Росе мне сдался один трус — полковник, которого именно так и звали!

Тогда я его спросил:

— Разве ты воевал не вместе с доном Пабло? — Каналехо родом из Монтеррея, и верилось с трудом, что он пересек всю страну для участия в битве при Санта-Росе. К тому же, если бы это было так, мы бы ее проиграли, ибо за ним укрепилась слава человека, ни разу не принимавшего участия в сражении, которое не закончилось бы полным разгромом. Поэтому мы и называли его злым гением мексиканской армии.