После еды я приказал строиться.

— Кто хочет нас покинуть, я не держу.

Все остались. Если суждено попасть в руки неприятеля, они предпочитали оказаться там в компании с генералом, не задумываясь над тем, что меня первого расстреляют.

Я разделил между ними оставшиеся у меня деньги, но солдаты зарыли их в землю, чтобы деньги не отобрали, когда придется сдаваться в плен. Затем я произвел смотр своим силам. Нас было двадцать человек и два пулемета с запасом патронов на два часа, если расходовать их бережно.

«Пожалуй, надо было уходить с Тренсой и Хамелеоном», — подумал я про себя.

К вечеру в ущелье показалась колонна Чато Аргуэльеса, мы оказали ей мужественное сопротивление, но патроны кончились еще до захода солнца.

Тогда мы выкинули белый флаг. Они тоже. Я вышел из-за бруствера и направился к неприятельским позициям, со страхом ожидая, что меня вот-вот продырявят. К счастью, этого не случилось.

Меня отвели к командиру соединения Чато, который когда-то был моим товарищем по армии. Мы сердечно обнялись.

— Лупе, — сказал он, — как я рад тебя видеть.

«В гробу», — добавил я про себя.

— Я сдаюсь, — заявил я ему, — только не расстреливай ребят.

— Еще чего! — отвечал он. — Обещаю тебе, с ними ничего не случится.

И правда, с ними ничего не случилось — отсидели каких-нибудь пять лет в военной тюрьме, и все.

Меня привезли в Сьюдад-Родригес.

— Тебя будут судить военным судом, — сообщил мне Чато, отдавая меня под стражу в Сан-Педро. Я знал это и без него.

В каталажке я встретил Анастасио и Орасио Флореса.

— Завтра нас расстреляют, — сообщил Анастасио, как только я вошел.

Я с волнением обнял его, ибо понял, что он потерял последний шанс бежать, чрезмерно поверив Орасио Флоресу, который, к счастью, заплатил за свой оптимизм тем же.

На рассвете следующего дня их расстреляли. А мне дали какой-то завтрак и под конвоем препроводили в городскую гостиницу. Суд заседал в обеденном зале.

Войдя, я сразу понял: дело мое проиграно и меня почитай уже расстреляли. Председателем суда был Сирило Бегония, прокурором — майор Арредондо, великий хитрец, а защитником капитан Куэто, слывший дураком.

Я попросил слова.

— Я отказываюсь от защиты капитана Куэто или кого-либо другого. Это не суд, а одна фикция. Говорите, что вам вздумается, а мне до всего этого нет дела.

Сказав это, я сел и замолк и ни разу не раскрыл рта за все три часа, пока разыгрывалась эта комедия.

А подготовились они вовсю. Свидетелями выступали Сенон Уртадо, Вардомиано Чавес, дон Вирхилио Росас, двое богатеев из Апапатаро, вдова одного из расстрелянных в Куэвано и многие другие. Меня обвиняли по всем статьям: в измене родине, нарушении Конституции, злоупотреблении доверием, полномочиями и властью, человекоубийстве, клятвопреступлении, мошенничестве, растлении малолетних, контрабанде, торговле белыми рабами и даже в католическом фанатизме и в принадлежности к кристерос.

— Прости меня, Лупе, — сказал Сирило Бегония, когда заседание кончилось, — но у меня был ясный приказ от президента Республики, чтобы все было так.

Больше года ждал Перес Г. своего часа, чтобы отомстить мне за случай на кладбище Скорбящей Богоматери, но уж отомстил он славно.

— Не огорчайся, Сирило, — отвечал я, — я знаю, что это такое. И не держу на тебя зла.

Я и вправду не держу.

Суд передал меня в распоряжение начальника гарнизона города — им оказался Маседонио Гальвес. Меня отвели под конвоем в Сан-Педро и опять поместили в ту же камеру.

Когда офицер охраны явился узнать мое последнее желание, я велел ему принести свежие газеты и бутылку коньяку «Мартель».

Некоторое время спустя, листая газеты, я сообразил, что величайший сукин сын Толстяк Артахо даже не двинулся из своего родного города и что «его патриотическая деятельность», как называли это газеты, «была одним из важнейших факторов умиротворения страны». Санчес и компания сделали ставку на Артахо — он был их главным козырем, как был им Эухенио Мартинес [14]в истории с несчастным генералом Серрано. Заговорщик, который в день восстания исчезает, прихватив с собой армейский корпус. Я горько посетовал тогда на судьбу, поняв, что мы были игрушками в руках Видаля Санчеса. Нас, революционеров, было мало, как он говорил, но он хотел, чтобы было еще меньше.

Я прикончил бутылку «Мартеля» и уже собирался проспать последние часы своей жизни, когда дверь моей темницы отворилась и вошел не более и не менее как Маседонио Гальвес.

— Ты знаешь, что у меня приказ поставить тебя к стенке?

Он еще спрашивал! Как же, он чувствовал себя победителем.

А мне уже ни до чего не было дела.

— Только я не собираюсь его выполнять. Потому что, когда мне было так… — тут он произнес слово, которое я не решаюсь повторить, — ты пригласил меня пообедать и подарил мне свой пистолет, чтобы я мог его заложить.

Последнее, конечно, чистая ложь. Он попросту украл мой пистолет с перламутровой рукояткой, а я сделал все от меня зависящее, чтобы Маседонио поймали и поставили к стенке. Я очень благодарен Маседонио Гальвесу, что он не расстрелял меня в ту ночь, как ему повелевал долг; только пистолета я ему не дарил, он его украл.

Понятно, что в тот моменту меня не хватило духу возражать ему.

Труп, фотография которого появилась на следующее утро в газетах, принадлежал мяснику; говорят, последний был очень на меня похож.

Я соединился с Матильдой и детьми в Сан-Антонио, в Техасе, и провел там самые скучные восемь лет своей жизни. Когда выслали Видаля Санчеса и Переса Г., все мы, пережившие Революцию двадцать девятого года, — то есть Тренса, Хамелеон и я, — вернулись в Мексику героями. Тренса занялся сельским хозяйством, Хамелеон — политикой, а я — семьей и коммерцией. Дела у нас пошли неплохо.

Справка [15]для тех, кто не знаком с историей Мексики

За тридцать лет своего проклятого правления Порфирио Диас выковал военную касту и создал армию, в три или даже четыре раза превосходящую по численности теперешнюю. Ежегодно 16 сентября эта армия маршировала на параде под восторженные овации толпы. Офицеры ездили учиться во Францию и в Германию — знакомиться с достижениями пруссаков того времени. Когда окончилась англо-бурская война, дон Порфирио пригласил двух или трех генералов, ее участников, смешить людей здесь, в Коауиле. Мексиканская пехота первой приняла на вооружение автоматическую винтовку (так называемый мондрагон, швейцарского производства), отдельные экземпляры которой до сих пор употребляются иногда по воскресеньям во время военных занятий с призывниками.

Всему этому положила конец конституционалистская революция 1913 года. Офицеры, получившие образование во Франции и Германии, бурские генералы и пехота, оснащенная знаменитыми мондрагонами, были в буквальном смысле слова стерты с лица земли революционной армией под командованием бывшего земледельца Обрегона, Панчо Вильи, пеона Эмилиано Сапаты и политического деятеля Венустиано Каррансы; не знаю, кем был в обычной жизни дон Пабло Гонсалес, но, по некоторым признакам, он весьма смахивал на государственного нотариуса. Все они, как принято говорить, были отцами новой военной касты, главной заботой которой между 1915 и 1930 годами было самоуничтожение. Обрегон нанес в Селайе поражение Панчо Вилье, который все еще верил в силу кавалерийских атак; дон Пабло Гонсалес подослал убийц к Эмилиано Сапате; Венустиано Каррансу изрешетили пулями и затем сожгли в хижине во время бегства; осталось неизвестным, было ли это сделано по приказу (или с благословения) Обрегона или же нет. Последний, в свою очередь, был уложен семью выстрелами из револьвера, который направил в него молодой католик, учитель рисования. Панчо Вилья погиб, попав в засаду, устроенную ему одним господином, с которым у него были счеты. Во внутренностях генерала Бенхамина Хиля, военного и морского министра, обнаружили следы мышьяка; труп Лусио Бланко был выловлен в Рио-Браво; генерал Диегес случайно погиб в сражении, которое не имело к нему никакого отношения; генерал Серрано был расстрелян со своей свитой на Куэрнавакской дороге, а генерала Арнульфо Р. Гомеса расстреляли вместе с окружением в штате Веракрус; Фортунато Майкотт, который, согласно народному корридо, увидал с башни расположенные рядом войска Обрегона и Панчо Вильи, был расстрелян в Пончутле солдатами самого Обрегона; генерал Мургия вместе с армией перешел границу и незамеченным проник в глубь страны; но как только он был замечен, его расстреляли — и так далее, и прочее, и прочее.