Ночное небо затянули тучи, стояла кромешная тьма; земля была мокрая, но дождь не шел. Мы велели позвать караульного офицера.

— Предупредите часовых, что генерал Арройо и я сейчас вышли из лагеря, чтоб не вздумали стрелять, — распорядился Тренса.

Привели лошадей. Мы вскочили в седла и поскакали вдоль железнодорожного пути, до первого сторожевого поста, расположенного километрах в трех к югу. Когда послышался грохот приближающегося поезда, Тренса велел зажечь фонарь и поставить его на шпалы. Вскоре вдали показался свет паровозного прожектора; свет все приближался и наконец паровоз с грохотом и скрежетом остановился возле нас.

Мы поняли, что все пассажиры этого поезда были здорово напуганы.

— Кто идет? — окликнули нас с паровоза.

— Родина и Революционная справедливость, — отвечал Тренса, ибо таков был наш отзыв.

— Это поезд генерала Вальдивии.

— Передайте ему, что с ним хотят говорить Тренса и Арройо.

Пока шел этот разговор, с поезда спрыгнули на землю люди. Один из них, завернувшись в сарапе, подошел к нам. Мы узнали Анастасио Родригеса.

— Что случилось, Таси? — спросили мы его.

— Пошли. — Вот и все, что он нам ответил.

Мы двинулись за ним. Поезд состоял всего из двух платформ и вагона-ресторана. На платформах спали солдаты; на площадке вагона-ресторана стоял Хуан Вальдивия в суконной фуражке, в белом свитере, с шарфом на шее. Он обнял нас с такой горячностью, что мы тотчас поняли: с ним случилось неладное.

— Нас предали! — почти прорыдал он.

— Ну, рассказывай, — предложил Тренса.

Мы вошли в вагон и сели вокруг стола.

То, что рассказал нам Хуан Вальдивия, принадлежит, возможно, к самым позорным эпизодам в истории мексиканской армии.

Оказывается, в дни, последовавшие за нашим отбытием из Куэвано, Вальдивия решил заняться укреплением города, поскольку там оставались наши части. Сообщения, которые поступали от двух экспедиционных корпусов, были неопределенны, так как Аугусто Корона, Хамелеон, не встретился с Артахо, а мы не взяли Пакотас; даже наоборот, из достоверных источников стало известно, что колонна Маседонио Гальвеса уже вышла из Ирапуато и готова начать наступление на Освободительную армию.

Все это, рассказывал Хуан Вальдивия, создало в войсках напряженную обстановку; началось дезертирство. (Правда, по своему опыту я знал, что дезертирство никогда не возникает из-за одной только неопределенности сообщений или угрозы серьезной опасности, если при этом у солдат не появляется внутреннего или подтвержденного опытом убеждения, что армия, о которой идет речь, находится в руках невежды. Тот факт, что Хуан Вальдивия был именно таким невеждой, более чем доказан, и удивительно не то, что его невежество было обнаружено за это время, а что мы не понимали этого, когда назначали его командующим Восточной армией.)

Не лучше обстояли дела и у Вардомиано, который хотел вернуться в Апапатаро, и у Сенона, известия от которого поступали все реже и реже. Что же предприняла эта старая лиса Хуан Вальдивия? Он не придумал ничего другого, как устроить в железнодорожном вагоне великую потеху (под этим словом я подразумеваю встречи людей с целью заняться азартной карточной игрой). Именно за картами они и сидели в своем вагоне-ресторане — Анастасио Родригес, Хуан Вальдивия, Орасио Флорес и еще несколько офицеров, — когда вдруг, как гром среди ясного неба, на них обрушивается град пуль, от которого разлетаются стекла, а игроки лезут под столы. Из своего укрытия они выглянули только затем, чтобы приказать машинисту, который вел мимо две платформы с грузом марихуаны, прицепить их вагон к паровозу и немедленно отбыть на север.

Все это мы — Тренса и я — услышали из уст самого Хуана Вальдивии; он не только не сделал ни малейшей попытки извиниться, но даже и не чувствовал в этом никакой потребности. Он так и не узнал, кто и почему совершил нападение на поезд; и никому из них не пришло в голову (а если и пришло, никго не осмелился сделать это) выйти и выяснить, какова обстановка и нельзя ли перехватить инициативу.

Правда, Вардомиано, узнав, что его настигает Маседонио Гальвес, а мы неизвестно где, решил обойти федералов с фланга. Но никто никогда не узнает, насколько тяжело было положение, потому что никто не пытался его исправить. Неведомый инициатор этой вылазки выиграл самый легкий бой в истории, а мы потеряли шесть тысяч человек за одну ночь, богатый и многолюдный город Куэвано и Апапатаро, так как Сенон Уртадо выпустил на следующий день воззвание, в котором заявлял, что он на стороне Переса Г. и «законных властей», и в качестве награды Сенон получил ранчо с четырнадцатью тысячами гектаров земли возле Сальто-де-ла-Тухпана.

Нам же с Тренсой в эту ночь в качестве трофея достался только генерал-невежда без армии, так как из всего завоеванного нами огнем и кровью он спас только свою шкуру, которая нам была ни к чему, и в тот момент мы желали лишь одного — сделать в ней хорошую дырку, — ведь никто более него не заслужил военно-полевого суда и расстрела. Мы этого не сделали — я уже писал, что начиная с того дня все свои намерения мы выполняли из рук вон плохо.

Плохо, что мы не отделались от Вальдивии; плохо, что прекратили атаку на Пакотас и отошли от границы, так как именно в тот момент мы могли перейти ее и просить политического убежища в Соединенных Штатах; плохо, что отступили к Сьюдад-Родригесу — железнодорожному узлу посреди пустынного плоскогорья, ибо, если верно, что там мы наконец встретились с Хамелеоном и могли бы встретиться с Толстяком Артахо, пожелай он этого, — также верно и то, что к концу месяца мы сидели, окруженные со всех сторон, и ждали, когда по четырем железнодорожным линиям, сходившимся в этом месте, прибудут войска, чтобы сделать из нас котлету.

Почему мы разместили кавалерийскую бригаду в асьенде «Санта-Ана»? Я бы не мог ответить на этот вопрос. Из всех возможных способов разместить свои силы этот был, без сомнения, самым идиотским. И, однако, тогда я не только предложил его, но даже и принял командование бригадой.

Верно, что «Санта-Ана» — прекрасный наблюдательный пункт; верно, что в асьенде могли свободно разместиться три наших полка; верно и то, что владелица имения сеньора Эллен Гу оказалась восхитительной хозяйкой. Но что там было делать с тысячей солдат, если мы нуждались лишь в хорошем полевом бинокле и телефоне?

Тем не менее заявление, опубликованное Германом Тренсой в «Геральдоде Нуэво-Леон», я считаю самой настоящей клеветой. Я выбрал остановку в «Санта-Ане» вовсе не «в качестве предлога, чтобы провести несколько дней с Эллен Гу», ибо если бы я затаил какое-либо бесчестное намерение по отношению к вышеупомянутой даме, то не нуждался бы ни в бригаде, ни в другом предлоге: до сих пор меня связывает с Эллен Гу нежная дружба, и мне достаточно было малейшего намека, чтобы получить все, что мне заблагорассудится. Я прибыл в «Санта-Ану» потому, что, как я уже сказал, в эти дни мы все делали из рук вон плохо.

События развивались так: мы с Одилоном Рендоном и Анастасио сидели, словно Ганнибал в Капуе, и день и ночь играли в покер с Эллен Гу, как вдруг двадцать пятого августа в полдень нам донесли о появлении на дороге передовых отрядов Маседонио. Понимая, что период бездействия кончился и приближается кульминационный момент кампании, мы бросили карты и поспешили на наблюдательный пункт.

В самом деле, нам удалось заметить кавалерийское соединение — примерно четыре эскадрона, — продвигавшееся вдоль полотна железной дороги, которая связывает Куэвано с Сьюдад-Родригесом. Сделав несколько распоряжений, я вернулся в дом, и, пока крутил ручку телефона, горны уже запели сигнал боевой тревоги.

Мне ответила станция в Саусе.

— Нет связи с Югом, генерал, — раздалось в трубке.

Я понял, что передовые части Маседонио уже перерезали линию.

— Тогда соедините меня со штабом в Сьюдад-Родригесе, — попросил я.