— Автомобили к подъезду! — приказал Вальдивия.

— Залить бензин в баки, — распорядился Тренса.

— К оружию! — отдал я команду.

К счастью, Хамелеон сохранял спокойствие. Иначе неизвестно, чем бы все это кончилось.

— А что вы, собственно, собираетесь делать? С боями пробиваться до самого Мехико?

И правда, это было бы нелегким делом.

— Если, как утверждает депутат, — он кивнул в сторону Орасио Флореса, — на дороге войска, вряд ли их задача — охранять нас.

Он был прав. Вся эта суматоха только привела бы нас прямо в пасть к зверю. Люди, которым я рассказываю этот эпизод, обычно спрашивают меня, почему мы тогда так перепугались — ведь, посвящая себя политической деятельности, следует всегда быть ко всему готовым. Дальнейшие события доказали, что наша тревога имела вполне серьезные основания.

Но, как я уже сказал, слова Хамелеона заставили нас отказаться от намерения вернуться в Мехико по шоссейной дороге.

Каналехо, человек до удивления непрактичный, предложил двинуться к Акапулько и оттуда морем до Мансанильо, где мы сможем пересесть на поезда и разъехаться по своим округам. Такое путешествие заняло бы восемь дней.

— А зачем нам разъезжаться по своим округам? Двинемся к границе! — предложил Вальдивия.

Эта фраза должна была заронить в нас мысль о его неизмеримой трусости. Однако в тот момент никто не придал значения его словам, и мы удовольствовались тем, что стали наперебой заверять Вальдивию: дела наши не столь плачевны, чтобы бросить накрытый стол и улепетывать к границе, как зайцы.

— Народ нуждается в вас, генерал, — заявил ему великий демагог Орасио Флорес и тем окончательно убедил его.

Кто-то предложил дождаться ночи.

— К ночи, — сказал я, — мы и вовсе перестанем понимать друг друга.

Спорили мы долго. Любую мысль обсуждали, взвешивали все «за» и «против». Когда пробило час, мы все еще пререкались.

— Хуан, приехал национальный ансамбль из Лердо-де-Техада, — сказала Кларита, просунувшись в дверь.

Вальдивия выругался — ему было не до того.

— Скажи им, пусть играют, — посоветовал Хамелеон, — чем шумнее, тем лучше.

Когда зазвучали первые аккорды «Бог никогда не умрет», мы вспомнили, что нас-то смерть поджидает где-то совсем рядом, и решили действовать. Мы подогнали три автомобиля к дверям черного хода в переулке, и денщики стали грузить в них чемоданы; в это время вдруг зазвонил телефон. Мы молча переглянулись. Вальдивия взял трубку.

Звонили со станции — сообщить, что линия восстановлена.

Тревога улетучилась с той же быстротой, с какой двумя часами ранее родилась. И тут я оказался виноватым.

— Ты чуть не погубил мою политическую карьеру, — сказал мне тот, кто только что собирался бежать к границе.

Хотя я и уверял, что починка телефона не могла удовлетворительно объяснить присутствие войск на дороге, отсутствие Переса Г. и исчезновение Питторелли, на меня опять посыпались насмешки.

Начали прибывать самые «простые» гости, например: Медронио, председатель палаты депутатов; Чичаро Эрнандес, синдикалистский паладин; Паскуаль Гурса, составивший себе состояние продажей ликеров на границе, и Агамемнон Гутьеррес, организатор первой забастовки арендаторов федерального округа; среди дам, не столь многочисленных, были Титина Рекета, Маргарита Гуарапо и девица по имени Энрикета в сопровождении своей весьма почтенной матери.

Хуан Вальдивия облачился в мексиканский костюм с золотыми позументами и вышел встретить съезжавшихся гостей.

Когда появился Джефферсон, Артахо бросил на меня презрительный взгляд, словно я был виновен в совершенно вздорной панике. Ансамбль из Лердо прервал исполнение «Путника из Майааба», и медные трубы военного оркестра торжественно грянули американский гимн.

— Вот они, твои страхи, — шепнул мне Толстяк, который всего лишь полчаса назад был перепуган больше всех.

— Подождем-ка лучше приезда Переса Г., — ответил я. Я молил Бога, чтобы тот не приехал, — отчасти потому, что мне противно было видеть его физиономию, а отчасти и потому, что не хотел больше слышать насмешки товарищей.

Хуану Вальдивии показалось неприличным распивать алкогольные напитки в присутствии представителей страны, где властвовал сухой закон, и по его распоряжению официанты припрятали семьдесят два ящика аперитива и разных вин — крепких и возбуждающих аппетит, шипучих, бодрящих, — предназначенных для гостей. Эта мера вызвала враждебные чувства к Соединенным Штатам. Праздник пошел ко дну.

Именно в тот момент ко мне подошел Балтасар Мендиета, человек, которого я глубоко презирал; он огорошил меня словами:

— Питторелли посадили.

— За что? — проговорил я.

— За то, что он написал политическое завещание генерала Гонсалеса.

Я весь похолодел, поняв, что эта новость означает политическую смерть Вальдивии, да и мою собственную. Она также объясняла исчезновение Переса Г., Видаля Санчеса и присутствие войск на шоссе. Я поспешил предупредить своих товарищей.

Мы собрались в бильярдной и возобновили дискуссии: надо ли нам уходить или лучше остаться, и куда мы двинемся, если на шоссе по-прежнему войска; однако теперь Вальдивия уже молчал насчет бегства к границе. Все мы согласились, что пора браться за оружие, только не я это предложил, как утверждает Артахо.

— Пошли, пока нас не сцапали, — резонно заметил Тренса.

Хамелеон предложил вернуться через Куаутлу, и все одобрили его мысль. Если даже в Мехико нам приготовили неприятную встречу, то вряд ли мы натолкнемся на неожиданности, двинувшись через Пуэблу.

Выйдя из бильярдной, мы обнаружили, что Джефферсон исчез словно по мановению волшебной палочки. Это обстоятельство лишь усилило наши опасения и ускорило отъезд.

— Несите вино, — распорядился Вальдивия.

И пока вновь доставали и разносили вина и праздник оживился, мы сели в автомобили и тихонько выехали на дорогу, ведущую к Куаутле.

Поездка была адски тяжелой из-за негодной дороги, но зато до Яутепека мы не встретили ни одного солдата, вернее, единственный солдат, который нам попался, пас лошадей и даже не взглянул в нашу сторону.

Мы прибыли в Мехико в полночь и поехали в дом Тренсы — другого «тайника» у нас не было. Мы вошли внутрь со множеством предосторожностей, опасаясь, что нас подстерегает полиция, но встретили лишь Камилу и заспанную прислугу.

Вскоре мы расстались, перед тем торжественно поклявшись неукоснительно следовать в своих действиях плану, выработанному нами еще в апреле.

Назавтра я вернулся в Виейру в вагоне экспресса, проводником в котором служил молодой человек, помогавший нам в проведении политической кампании.

В тот день в газетах появились наши фотографии и насквозь лживое сообщение, в котором говорилось следующее: «Генеральский заговор. Генералы такие-то (перечислялись наши фамилии) подняли мятеж и арестованы в Куэрнаваке федеральными войсками. По всей стране царят мири спокойствие», — и далее на двух страницах рассказывалось, что кругом спокойно, а мы бессовестные злодеи.

Я читал это сообщение, удобно устроившись между двух тюков с почтой, и мало-помалу сообразил, что наш удачный побег расстроил один из самых дьявольских планов и так уже достаточно запутанной мексиканской политики.

Питторелли «признался», что он автор политического завещания Гонсалеса — это была чистая правда, но, кроме того, заявил, что мы ему заплатили за составление завещания, — а это уже была наглая ложь. Мы, правда, не выдали Питторелли по той простой причине, что нас это не устраивало, но мы не заставляли его писать завещание. Свои показания он давал ровным счетом за два дня до слияния партий и до того, как должен был быть избран единый кандидат Объединенной партии, — а этого было достаточно не только, чтобы уничтожить кандидата, но чтобы засадить в тюрьму добрый десяток человек. И в довершение беды — злополучный вечер, когда все мы собрались на банкет к Хуану Вальдивии. Все эти совпадения и к тому же еще более трех тысяч патронов на солдата, только что нами полученные, разбередили больную фантазию Видаля Санчеса, который в тот момент, верно, бился головой об стенку от досады, что нам удалось выскользнуть из его лап.