Я кивнул, сестра ушла, а я прижался лицом к прохладному стеклу и не отрываясь глядел на спящую Сэм. Что происходит сейчас в ее голове? Работает ли ее мозг? Видит ли она сны, или ее сознание пусто, как чистый лист бумаги, безоблачно, как небо в июне, и безжизненно, как пустыня, где ничего никогда не происходит? Неужели оно останется таким до конца ее жизни? Руки Сэм, неподвижно лежащие поверх белой простыни, выглядели белыми, полупрозрачными, совсем неживыми. Я смотрел на нее, и вся ерунда и кровь прошедшей недели обрушивались внутрь меня, как стены взорванных домов. Я ощущал их тяжесть, свою потерянность и запах дыма, и больше всего мне хотелось разбить стеклянную перегородку, броситься на пол и истечь кровью рядом с ее умирающим телом. Не надо умирать, Сэм, нельзя, я не смогу жить без тебя! Но я ничего не мог поделать: бессмысленный круговорот моей жизни продолжался, бесконечный, невыносимый, пустой.

Конечно, я бывал в больницах и раньше, но в качестве пациента — никогда. И надо сказать, мне это совсем не понравилось. Еда была водянистая, безвкусная, другие больные стонали и храпели во сне. Если честно, мне ужасно хотелось свалить оттуда, но я не мог оставить Сэм одну. Не хотел оставлять ее дрейфовать в одиночестве, как щепку на волнах бескрайнего моря. Я лежал в кровати, глядел в окно на крыши соседних домов и сквозь полусомкнутые веки следил за работой медсестер. Время от времени я проваливался в сон, где меня преследовали одни и те же неясные страхи и картины. То мне казалось, что надо мной стоит Диккенс в белом докторском халате, с полным яда шприцем в руке, а то передо мной являлся Спайк и бросался с высокого утеса в бурное море. Из темноты выплывало улыбающееся, счастливое лицо Сэм, но лоб ее был залит кровью, рот беззвучно открывался и закрывался, а в глазах стояла чернота. В эти рассветные часы что-то произошло у меня внутри: медленно, но неуклонно во мне росла ненависть и презрение к самому себе, к своей дурацкой слабости и трусости. Я пытался найти выход из ужасного положения, в которое сам себя загнал, но не мог, и сколько раз я ни пытался отогнать дурные мысли, они упорно возвращались. По всему выходило, что я проклят и что все, к чему я ни прикоснусь, обречено на гибель.

На следующий день, когда я пришел проведать Сэм, у ее постели сидели мужчина и женщина. Сестра сказала мне, что это ее родители и что я могу подождать и поговорить с ними, когда они выйдут. Несколько секунд я наблюдал за тем, как они сидели и глядели на свою дочь. У матери в руках был носовой платок, и она все время вертела его и складывала треугольником то так то сяк. Наконец отец не выдержал, наклонился вперед и накрыл руки матери своими широкими ладонями. Его лицо было серым, а ее — мокрым от слез; лицо Сэм было белое. Я не рискнул задержаться там надолго. Я ведь трус, говорю вам. Я не представлял, что они мне скажут, но не сомневался, что они во всем обвинят меня. И еще станут задавать мне вопросы, на которые мне будет тяжело ответить.

Я искоса взглянул на сестру и пробормотал:

— Не, лучше я попозже зайду.

— Хочешь, я скажу им, что ты заходил?

— Не надо. Я ведь никогда раньше с ними не встречался. Наверное, сейчас не самый подходящий момент знакомиться.

— Наверное, ты прав, — сказала сестра, — момент действительно не лучший.

— Я зайду попозже. — Я бросил на Сэм последний взгляд и отправился в палату, к гадким запахам и грустным мыслям.

После обеда ко мне зашел врач, осмотрел ногу, почитал какие-то свои заметки и спросил меня:

— Ну-с, как мы себя чувствуем?

— Нормально, — сказал я, — но дома было бы намного лучше.

— Что же, — сказал доктор и что-то почеркал в блокноте, — думаю, утром мы сможем тебя выписать.

— Спасибо.

— Смотри в следующий раз не езди так быстро!

Я не стал говорить ему, что оказался в больнице вовсе не из-за того, что ехал слишком быстро. Я молча кивнул головой, проследил, как он выйдет из палаты и направится к сестринскому посту, а затем отвернулся и начал разглядывать занавески возле моей кровати. Они были желтые, их вид совсем не утешал.

А придя к Сэм, я и вовсе расстроился. Сестра сказала мне:

— Твоя подруга впала в кому, но возможно, она нас слышит. Хочешь посидеть с ней недолго и поговорить о чем-нибудь? Возможно, она чувствует и прикосновения…

— А что это такое — кома?

— Ну это как будто она спит, но только она не спит…

— Не понимаю.

— Она может проснуться в любой момент, через минуту, например… а может…

— Что?

— Не проснуться несколько недель.

— Или месяцев?

Сестра кивнула головой.

— Или вообще не проснуться?

— Этого я не знаю.

Я едва сдержался, чтобы не сказать что-нибудь язвительное типа: «А что вы вообще знаете?», но, к счастью, вовремя захлопнул рот. Я приказал себе молчать, не возражать, не спорить. Я не хотел, чтобы Сэм слышала, как я ругаюсь на ни в чем не повинную сестру, поэтому я молча кивнул, сел на стул рядом с кроватью, дотронулся до белой руки и тихо сказал:

— Привет, Сэм. Это я, Эллиот.

Я взглянул на сестру. Она улыбнулась мне и пошла назад к своему столу.

Я не представлял, что еще сказать. К тому же я ощущал неловкость и вину, поэтому не решился произносить слова вслух, а просто сидел рядом и гладил Сэм по руке. Я решил, что этого достаточно. Если она слышит, то знает: я здесь, если чувствует, то ощущает тепло моей руки. А если что-то видит в своей тьме, то пусть это будет поляна цветов под ослепительно-синим небом, полным птичьих голосов, и хрустально-чистая речка, что вьется между лесов и полей, где можно сесть на берегу и болтать ногами в прохладной воде. И может быть, все это утишит боль и поможет, станет надеждой и обещанием, и, держась за них, Сэм сможет вернуться ко мне обратно.

Я вернулся в палату и немного поспал, а может быть, и нет. Той ночью все казалось неправильным, лежать было неудобно, а спать вообще невозможно. В конце концов я опять отправился в отделение реанимации и посидел с Сэм еще с полчаса, а затем попрощался с ней и сказал, что скоро приду ее проведать. Утром я собрал вещи, подписал какие-то бумаги, и меня отвезли в Ашбритл. Водитель всю дорогу пытался разговаривать, но мне нечего было ему сказать. Я смотрел в окно на улицы, на дома, мимо которых мы проносились, а когда мы выехали из города и дома сменились изгородями и полями, я смотрел на них так же тупо. Я чувствовал себя таким же потерянным, как и раньше, но, кроме чувства ужаса и вины, внутри меня медленно нарастала ярость. Да, ярость, гнев, жажда мести, — они шли рука об руку с горем и со странным ноющим чувством, что все это происходит не со мной, что меня захлестнул кошмарный сон, который я сам придумал. Что за дурацкая идея! Я прогнал ее из головы палкой, забил до смерти на углу и повернулся к ней спиной.

Мама убрала мою комнату, застелила кровать свежим бельем, и на минуту я испугался, что сейчас начнется лекция на тему, как надо жить. Я уже приготовился выслушать подробный отчет о том, какие сигналы она утром прочитала в облаках, что пропели ей птицы и как странно выглядел кроличий помет, но она велела мне лечь и сказала, что принесет чаю. Я залез в постель, но не мог ни успокоиться, ни расслабиться. Мама села ко мне на кровать, расспросила про Сэм, и я рассказал ей все, что знал о коме. Мама постаралась ободрить меня, рассказала про один случай, о котором она прочла в газете: как девушка выпала из окна, ударилась головой об асфальт и тоже впала в кому. И как доктора говорили, что она не выживет, а она вышла из комы и позже стала знаменитой пианисткой.

— Медицина сейчас способна творить чудеса! — сказала мама.

— Да, я знаю…

— Ладно, я тоже постараюсь что-нибудь придумать.

— Для чего?

Мама загадочно постучала себя по носу.

— Потом скажу, когда придумаю. Главное, не волнуйся, Малыш.

Не волноваться? Я допил чай и уставился на зеленые поля и знакомые машины, но не волноваться не получалось. Наоборот, я волновался все больше. Я нервничал. Я трясся. Паника выедала из меня куски, откусывала, разжевывала, выплевывала и опять впивалась зубами. Я встал и пошел вниз, на кухню. Золушка замурлыкала, обошла вокруг моих ног, потерлась о брюки и отправилась на улицу греться на солнышке. Кто-то привез с поля мой мотоцикл, и теперь он стоял, прислоненный к отцовскому сараю.