— Я не хотел, чтобы вы волновались.

— А с чего мне волноваться? — спросил мистер Эванс и вернулся к своей передаче.

Мы пошли ко мне в трейлер, сели около окна и с полчаса пили пиво и болтали ни о чем. Мы старались не говорить о событиях последних дней, просто вспоминали наши детские проделки, какие мы с ним тогда штуки отмачивали и как нам иногда удавалось выйти сухими из воды, но, как только мы замолкали хоть на минуту, над нами повисала тишина, и я точно знал, о чем он думает, а он знал, о чем думаю я. Тогда я начинал новую историю, только чтобы не встречаться с ним глазами, потому что мне казалось, что еще немного — и он разрыдается. Я открыл еще пару бутылок пива, мы поболтали еще с полчаса, а затем я увидел, что свет на первом этаже в доме мистера Эванса погас. Значит, старик пошел к себе наверх. Было десять вечера. Ему давно пора укладываться спать.

— Давай дадим ему минут двадцать, — сказал я, — а затем поедем.

Еще бутылка, еще пара сигарет для Спайка, и вот свет погас и на втором этаже и дом погрузился в темноту. Когда мне показалось, что прошло достаточно времени, я сказал:

— Ну все, пошли. Делай только то, что я скажу.

Я залез в фургон Спайка, снял его с ручника, переключил на нейтральную передачу и велел Спайку подтолкнуть фургон сзади. Мы выкатили его через ворота мимо сенного сарая и докатили до дороги, которая вела вниз, в поле, на котором мистер Эванс выращивал кормовую капусту. В самом дальнем углу поля стоял ветхий сарай, где мистер Эванс держал старый прицеп, запасную борону и разный металлический хлам. Этого сарая вообще из дома почти не было видно из-за высокой изгороди, к тому же он оброс разлапистыми кустами орешника. Я остановил фургон у ворот, а когда Спайк открыл их, завел двигатель, въехал внутрь, развернулся перед воротами сарая и встал к ним задом. Еще полчаса мы потратили, расчищая в сарае место для фургона. Мы выкатили прицеп, вытащили борону, затолкали внутрь фургон Спайка, закрыли его старыми тряпками и рубероидом, а сверху набросали кипы прошлогоднего сена. Потом заволокли прицеп обратно, загородили вход бороной, а поверх рубероида кинули пару валков прошлогоднего. Теперь фургона вообще не было видно. Я запер ворота, а когда Спайк отвернулся, незаметно для него подложил под замок соломину.

— Ну что, порядок! — сказал я.

— Господи, Эл, спасибо тебе…

Я повернулся к нему лицом:

— Ты должен мне кое-что пообещать, Спайк.

— Что?

— Что ты не явишься сюда без меня. Если только я увижу, что ты здесь ошиваешься, клянусь, я больше в жизни не стану тебе помогать…

— Обещаю!

— Нет, поклянись! Клянись, что ноги твоей здесь не будет.

— Клянусь! Ей-богу, Эл, я больше на дурь в жизни своей не взгляну.

Я посмотрел ему в глаза и понял, что он говорит правду. Я надеялся, что он не передумает, иначе я потеряю друга навсегда.

— Ну хорошо, — сказал я, — а где ты собираешься жить?

— Не знаю. Я смотрю, ты тут неплохо устроился, у тебя две кровати, так что…

Я поднял руку:

— И не мечтай! Я довезу тебя куда ты скажешь, а дальше сам думай.

— Ну хорошо. Может быть, к сестре подамся.

— Не думаю. Я ездил к ней, когда искал тебя. Очень она зла, сказала, что даже за деньги не примет тебя. И чем ты ей так насолил?

— Да ничем. Дура.

— Ты такой врун, Спайк! Кстати, твои торчки из Милвертона тоже не особенно жаждут видеть твою физиономию.

— Ты чё, и к ним ездил?

— Ага.

— Пипец.

— Точно.

— Ну ладно, есть еще один чувак в Уивилескомбе. За ним должок.

— Хорошо, пусть это будет Уиви.

Мы пошли обратно на ферму, я посадил его на заднее сиденье «хонды», и мы отправились в путь. Я ехал осторожно и довольно медленно, не выдавая паники, угнездившейся у меня в животе, а на дороге в Батеолтон чуть не сбил лису. Спиной я чувствовал тяжелые удары сердца Спайка. Мне пришло в голову, что, наверное, в этом и состоит настоящая дружба — двигаться вот так вместе, вперед, сквозь ночь, ощущая биение сердец, да только причина такого путешествия должна быть какая угодно, кроме бегства. Ехать бы вместе медленно, не заглядывая в ужасе за каждый поворот, смеясь и переговариваясь. И улочки не таили бы угрозы, и поля бы золотились за живыми изгородями. Но мы не смеялись и не разговаривали. Только когда мы въехали в Уиви, Спайк рассказал мне, куда его отвезти. Тихая улочка на Голден-хилл. Ни людей, ни собак, ни даже кошек. Обрывки бумаги несло по улице ветром, вот и все.

Я спросил:

— Ну и чем займешься?

— Буду сидеть тихо, как мышь.

— Хороший план.

— Может быть, даже почитаю книжку.

Я не помнил, чтобы Спайк когда-нибудь сидел с книгой, но идея мне понравилась. Я спросил:

— А у тебя есть книга?

— У Джима их полно.

— Кто такой Джим?

— Да кореш мой, он вон там живет. — Спайк махнул рукой на соседний дом.

— Ладно, но только выбери какую-нибудь потолще.

— Угу.

Он протянул мне руку. Такой привычки я тоже за Спайком не замечал — руки пожимать, но встряхнул его горячую ладонь.

— Ну, будь, — сказал я, — только прошу, никуда не высовывайся. Я приеду проведать тебя через пару дней.

— Правда? Приедешь?

— Конечно.

— Спасибо тебе, Эл.

— Давай, Спайк, иди уже! — Я смотрел ему вслед, пока он не скрылся в доме, и, решив, что теперь он в безопасности, отправился той же дорогой назад, в относительный мир и покой собственного трейлера.

Утром я подоил коров, переделал дела в коровнике и во дворе, а после завтрака дошел до капустного поля и проверил замок. Соломина по-прежнему торчала из-под засова, а заглянув в щели между досками, я удостоверился, что рубероид на месте и фургона совсем не видно — мне, по крайней мере, — да и запаха дури тоже не чувствовалось. Я постучал по деревянной двери, призывая удачу. На ферме меня уже ждал мистер Эванс с канистрой креозота, чтобы заново покрасить забор.

Мистер Эванс был в хорошем настроении, и, когда я рассказал ему, что отвез Спайка в Уиви, он поведал мне, что в былые времена они с друзьями частенько ходили туда на танцы по субботам.

— Да, вот были денечки… — По дороге к нему присоединялись друзья, и к городу они обычно подходили ватагой в шесть или семь человек. Ну мы и давали жару, — мечтательно протянул он, — все девчонки были от нас без ума.

— Не сомневаюсь!

— О да… — Он замолчал — видимо, рассказ всколыхнул в его душе какое-то особенное воспоминание, не просто о танцульках. Глаза его затуманились, он шмыгнул носом и вытер его о рукав рубашки. Иногда мистер Эванс казался мне совсем маленьким, тщедушным и слабым. — О да… — повторил он и снова замолчал.

Я уже хотел спросить его, что же случилось на танцах, но он меня опередил.

— Я тогда встретил одну девушку в Уиви. Прелестную девушку. Ее звали Мэри. Она работала учительницей в школе. Не думаю, что ее родителям нравился такой неотесанный мужлан, как я, с грязными ногтями и без всяких манер, но все равно…

— Что все равно?

— Война распорядилась так, как ей было угодно.

— Война?

— Да, сынок, она самая.

— А почему?

— Да потому что меня призвали. В 1941-м. Я раньше дальше Тонтона никуда не уезжал, а тут вдруг оказался в поезде, и нас повезли черт-те куда. Весь следующий год мы занимались строевой подготовкой, учились разбирать и собирать автоматы да чистили нужники на гауптвахте. Нас все время перевозили из одного лагеря в другой, мы никогда не знали, где окажемся завтра и когда дело дойдет до настоящего сражения. Я-то писал ей, конечно, только не знаю, получала ли она мои письма. Может быть, их цензура не пропускала. Или ее родители. Не знаю.

— А вы воевали? Ну, по-настоящему?

— Воевал ли я?

— Да.

Кисть в пальцах мистера Эванса застыла в воздухе, и на землю упали жирные капли креозота.

— Конечно воевал. Дрался как черт!

— А где?

Креозот так и капал с кисточки, проливая в пыль черные слезы.