На следующий день, закончив с дойкой коров, я отправился выпить чаю с мамой, папой и Грейс. Когда я стоял на кухне, прислонившись к раковине, и смотрел, как отец на огороде сражается с капустой, мама вдруг повернулась ко мне и произнесла:

— Послушай меня, Эллиот.

Когда мама называет меня «Эллиот», значит, дело серьезное. Обычно она зовет меня «Малыш». Я отвернулся от окна, и мама заставила меня посмотреть ей в глаза. Она ни слова не сказала, но так пригвоздила своим голубым взглядом, что шансов отвертеться у меня не было. У мамы симпатичное круглое лицо, прошитое тонкими красными жилками, нос — прабабушкина брошка, маленькие уши, длинные седые волосы собраны в пучок.

— Что, мама?

— Я все время чувствую запах дыма. Он очень сильный и становится сильнее и сильнее.

— Ох, ну мама…

— Не «мамкай» мне! Ты знаешь, что это значит. — Она постучала себя по голове, и глаза ее полыхнули, как свечи на сквозняке. — Что бы ты там ни затевал, немедленно прекрати это!

— Ничего я не затеваю!

— Ладно, может быть, сам ты и не затеваешь, но кто-то тебя впутывает во что-то опасное.

— Да никто…

— Это Спайк, да?

— Спайк?

— Да, именно Спайк. Что теперь он задумал?

— Ничего.

— Ты прекрасно знаешь, что мне ты врать не сможешь, Малыш. У меня от этого ладони звенят.

— Что, и сейчас звенят?

— Да. На, послушай.

Она протянула руки ладонями вверх. Я дотронулся до них и почувствовал легкое дрожание, вибрацию, как будто под кожей у нее звенел хор муравьев.

— Мам, ну ты же его знаешь. Он валяет дурака, как обычно.

— Нет, Малыш, все гораздо хуже. Он сам не понимает, во что может вляпаться. Поверь мне.

— Я скажу ему. — Я двинулся к двери, но тут вниз сошла Грейс:

— Чай готов?

— Через полчаса. — Мама торопливо повернулась к плите и занялась картошкой.

Мы с Грейс сошли с крыльца, обошли дом и вышли на улицу. Мы не собирались гулять вместе, но в результате рука об руку побрели по лугу в сторону церкви. Грейс на два года моложе меня, но с самого раннего детства именно она верховодила во всех наших играх: придумывала новые шалости и подначивала меня на всякие безумства. Она сообщала мне, что сегодня мы будем лазать по деревьям, сегодня — мастерим тарзанку, чтобы прыгать с нее в реку, а сегодня — идем в старый дом, где профессор-маньяк когда-то прятал свою несчастную жертву. Сестра всегда первая забиралась на дерево, первая хваталась за конец веревки или оборачивалась ко мне со словами: «Ну чего ты боишься? Здесь же никого нет…» — и смеялась, когда я робко возражал: «Но, Грейс…»

Теперь она заглянула мне в лицо и спросила:

— Мама с тобой говорила?

— Да.

— И что она тебе сказала?

Я пожал плечами:

— Сама знаешь. Как обычно.

— Что «как обычно»? — Грейс невозможно обвести вокруг пальца. Глупо было пытаться отделаться от нее этим «как обычно». — А ну-ка говори!

— Ну, она сказала, что чувствует запах гари и что у нее звенят ладони.

— Ты ей веришь?

— Не знаю…

Мы с Грейс никогда не обсуждали маму и ее особые знаки. Как-то не доводилось. Когда разговор заходил об этом, мы переводили его на другие темы, но тогда в первый раз Грейс сказала:

— Что же, стоит прислушаться к тому, что она говорит. Не такой уж это и бред.

— Что не такой уж и бред?

— Ее дар.

— Дар?

— Да, Эллиот, я сказала «дар». Тот, что она унаследовала от своей матери. Который, по ее мнению, унаследовал ты.

Я засмеялся:

— А ты — нет?

Грейс отрицательно помотала головой:

— Ты ж меня знаешь. Мисс Практичность. — Мы остановились перед огромным тисом, и я, как обычно, загляделся на его извилистые ветви. — Помнишь, когда мы были детьми, ты отказывался лазать на него? Ты говорил, что это особое дерево, хотя мама тебе про него не рассказывала. У меня никогда не было таких мыслей. Я лезла вверх, и все тут.

— Ты говоришь сейчас, как отец.

— А я и есть папина дочка. А ты — мамин сынок.

— Иногда мне хочется быть как ты.

— Почему?

— Понимаешь, с тобой все как-то…

— Что?

— Все как-то проще, что ли. Черное и белое… — сказал я, и, может быть, впервые в жизни Грейс сама взяла меня за руку и повела назад, мимо тиса, мимо каменного крыльца нашей церкви, мимо ворот и домов хиппи.

Я посматривал на нее сбоку: бледное лицо, которое никогда не загорало, россыпь веснушек на носу, короткий носик и стянутые в узел на затылке волосы. Такие лица можно встретить на фотографиях викторианской эпохи, знаете, где группа школьниц в смешных платьях сидит на крыльце школы. Такие лица переходят из эпохи в эпоху не меняясь. Они стары как мир и так же надежны, и современная чепуха отскакивает от них, не задевая и не оставляя следов. Грейс всегда говорила, что думала, а думала она много и тщательно и строила свой жизненный путь по намеченному плану. Однажды, сказала она мне, она откроет в Ашбритле ресторан, «никаких новомодных штучек, но вот увидишь, люди будут приезжать из других городов, только чтобы попробовать мои блюда». Я в этом ни минуты не сомневался. Такая уж наша Грейс — когда она что-то говорит, ей веришь, люди уже сейчас идут к ней за советом. И пока мы шли по траве домой, Грейс сказала мне:

— Слушай маму. И слушай себя. Слушай сердцем, — она постучала себя по груди, — и когда поймешь, для чего ты рожден, это тебе пригодится.

Я даже остановился от удивления и уставился на нее, а она искоса посмотрела на меня, как будто ждала, что сейчас я стану ей возражать. В детстве-то мы хоть и не дрались, но ругались довольно часто, а теперь я не думаю, что когда-нибудь мне захочется снова ругаться с Грейс. В тот жаркий день все было просто, слишком просто, мне даже захотелось вытатуировать слово «просто» у себя на сердце.

— Ладно, — пробормотал я, и хотя не очень понял, к чему Грейс клонит, но догадывался, а догадка все-таки лучше, чем эдакий рой ошалелых ос или погоня за собакой в кромешном мраке.

После нашего похода в лес я не видел Спайка несколько дней. Честно говоря, я не жаждал его видеть, особенно после маминых слов. Так что я целыми днями вкалывал на ферме, а по вечерам сидел у себя в трейлере и слушал музыку или читал книгу про жизнь птиц. Если вы меня спросите, как мне нравится больше всего проводить свободное время, я скажу не раздумывая: «Наблюдать за птицами!» Не то чтобы я всерьез верил, что птичьи крики могут накликать богатство или беду, или изводил блокноты, записывая в них латинские названия птиц и места, где заметил их в последний раз. И у меня никогда не возникало желания помчаться в другой конец страны, чтобы посмотреть на пичугу, случайно залетевшую туда из Америки. А вот наблюдать за парящим в небе канюком я просто обожаю и каждую весну жду прилета кукушки, а когда пашу поле на тракторе, то всегда разговариваю с важными грачами, собирающими червей в черной рыхлой земле.

Иногда мистер Эванс заходил ко мне в трейлер с двумя бутылками пива, и мы садились на ступеньки и неторопливо выпивали их, а он тем временем рассказывал мне истории о старых временах. Ферма-то принадлежала его семье уже два поколения. Его дед когда-то взял землю в аренду у Бафф-Орпингтонов, а отец выкупил ее, когда семья аристократов разорилась и начала избавляться от своих земельных угодий. Мистер Эванс помнил день, когда они стали землевладельцами.

— Отец сколотил козлы и поставил на них стол на улице, вон там, — он махнул скрюченным пальцем в центр двора. — Мы зарезали свинью, купили бочку сидра, мама испекла свежий хлеб, а соседи собрались со всей округи! Люди пришли издалека, чтобы поздравить нас. Мой отец никогда много не говорил, но в тот день его было просто не унять. Он такие планы строил! У меня тоже было полно планов, да только война распорядилась иначе…

Мистер Эванс не любил, когда его спрашивали о чем-то личном. Я это сразу понял. Поэтому я ждал, когда ему самому придет охота вспомнить былое, но уж если не придет — тогда все, ничего не поделаешь! Так что вопросов я не задавал, а когда он стал рассказывать, как после войны обменял своих лошадей на трактор, я просто покивал и пробормотал, что типа иногда мне самому хочется вернуться в те времена, когда жизнь была проще и неспешней.