Главной причиной неудачи было не преждевременное израсходование резервов, как это утверждает история русского генерального штаба, а совершенно наоборот: удержание резерва и введение его в бой по каплям.

Если бы ген. Случевский ещё ранним утром стал во главе своего резерва и бросился на неприятеля со всеми силами, то, несомненно, он одержал бы здесь успех, поставив в критическое положение японский отряд, находившийся на Пиенлинском перевале.

Вместо этого командир корпуса и в глаза не видел поля сражения, оставаясь в своей фанзе в Ляогуанлине, окружённый телефонами и телеграфами, и думал только о том, как бы отразить неприятельскую атаку и укрыться от обходов противника; ввиду этого постоянно расходовались из резерва, сообразно с получаемыми тревожными донесениями по телефону и по телеграфу, одна часть за другой: то посылали батальон влево, то посылали батальон вправо, не думая вовсе о том, чтобы самим собрать достаточную силу и где-нибудь нанести решительный удар противнику.

Дальнейшее указание истории генерального штаба, что на отступление войск 10-го корпуса повлияло донесение ген. Грекова об обходе левого фланга — вполне правильно. Это служит новым доказательством того, что среди русских кавалерийских начальников не было ни одного, который стоял бы на высоте своей задачи.

Мы видим сейчас нового кавалерийского начальника, только что прибывшего на театр войны, и, между тем, первая его деятельность выражается в том, то он посылает совершенно необоснованное донесение, которое приводит командира 10-го корпуса к чрезвычайно важному решению, богатому такими последствиями. Как может кавалерийский начальник передать такое важное донесение без надлежащей проверки!!

С другой стороны, — что сказать о командире корпуса, который решает вопрос об отступлении всех войск своего корпуса только на основании ненадёжного донесения какого-нибудь разъезда! В неудаче 10-го корпуса трудно видеть какие-нибудь новые причины, кроме тех, которые мы встречали уже выше при всех других поражениях — это отсутствие самодеятельности в войсках, и недостаток инициативы и готовности к ответственности среди начальников.

Необходимо возразить ещё против одного утверждения истории русского генерального штаба; там указывается в общем выводе о бое Восточного отряда у Тавуана, что даже при большей стойкости со стороны 23-го стрелкового полка исход боя был бы тот же — «вследствие важной неудачи, постигшей в тот день отряд ген. Мартсона на Пиенлинском перевале».

Совершенно такой же взгляд высказывался 1-го августа в штабе 10-го корпуса, где утешали себя тем, что даже без неудачи 31-го июля «пришлось бы отступить в силу стратегического положения, т. е. вследствие отступления Восточного отряда»…

Утешение слабое и необоснованное. Если бы войска 10-го корпуса или же Восточного отряда добились тактического успеха 31-го июля, то даже поражение соседних войск не могло бы служить основанием для отступления, а совсем наоборот: стратегическое положение обязывало тогда использовать достигнутый успех и броситься со всеми силами на неприятеля, преследующего соседние войска, заставив его, таким образом, остановиться и, быть может, дать иной оборот всему ходу событий.

Исход боёв 31-го июля у Кангуалина (Симучен), Тавуана и Ляогуанлина заставил русских начальников отвести свои войска на сильно укреплённые позиции у Аншанчжана, Ляндясяня и Анпинга. Войска приблизились, таким образом, на 25-30 километров к Ляояну, где ген. Куропаткин намеревался дать решительное сражение со всей своей армией.

Мы уже видели выше, как командующий Манчжурской армией после бесконечных колебаний, принял, наконец, решение оказать неприятелю решительное сопротивление на указанных выше позициях с тем, чтобы самому перейти в наступление при подходящем случае. На этих позициях и происходили вступительные бои, которые должны были привести к великому сражению обеих армий у Ляояна. Описанием этого последнего будет начат 2-й том настоящего труда.

Таким образом, в начале августа 1904 года ген. Куропаткин сосредоточил свою армию южнее Ляояна. Но не свежими и бодрыми сосредоточились здесь русские войска, как это предполагал ген. Куропаткин: отступали они сюда, уступая давлению не превосходящих сил неприятеля, а разбитые в многочисленных боях и сражениях более слабым противником, надломленные морально и физически.

Мы проследили действия сторон, начиная от наступления казаков ген. Мищенко в Корею до отступления русской Манчжурской армии на передовые позиции Ляояна. При беспристрастном описании этих событий мы постоянно убеждались, что каждый из этих боёв мог и должен был окончиться победой русских войск, если бы только ген. Куропаткин и его помощники были воодушевлены твёрдой волей и смелой решимостью.

В действительности же сами войска, участвовавшие в этих боях, постоянно выносили убеждение, что в действиях руководящих начальников отсутствуют целесообразность и планомерность. а с утверждением такого чувства всё ниже и ниже падали доверие войск к своим начальникам и вера их в счастливый исход войны.

Правда, находились ещё многие, которые всё ожидали поворота фортуны после того, как армии предстояло перейти из необычной для неё гористой местности на открытую равнину.

Но и эта надежда оказалась обманчивой: основные причины поражений — недостаток инициативы и готовности к ответственности начальников — не исчезли на равнинной местности, а, напротив, при сосредоточенных действиях всей армии проявились ещё рельефнее и в более широком масштабе.

Поворот счастья войны возможен был бы лишь тогда, если бы причинами понесённых поражений ген. Куропаткин признал свои собственные ошибочные меры, свою собственную злосчастную отступательную стратегию и решился бы, вследствие этого, положить конец отступлениям, стремясь всеми силами вырвать инициативу из рук противника. Время для этого ещё не было упущено, а деятельностью энергичной, в наступательном духе, он мог бы опять поднять нравственный дух войск.

Но такого самосознания у ген. Куропаткина не было. Напротив, в своем отчёте, при описании событий в июле 1904 года, Куропаткин высказывает следующее: «Во всех этих случаях корпусные командиры действовали совершенно самостоятельно и сами принимали решение об отступлении», — но только после того, как, благодаря его же опеке и неопределённым приказаниям, у этих корпусных командиров была парализована всякая способность к решимости.

Точно так же русский полководец не хочет признавать, что его постоянные отступления подрывали нравственные силы армии: он, напротив, высказывает уверенность, что «неудачи в боях укрепляли наши силы: это отрадное явление, которое находим только в русской армии, поддерживало нас и укрепляло уверенность в победоносном окончании войны с Японией»…

Если действительно ген. Куропаткин был в этом убеждён, то он, значит, не имел никакого понятия о настроении своих войск и о гибельном влиянии на них действий командного состава. Он ссылается на то, что полки, недостаточно стойкие в начале войны, выказывали впоследствии большую самоотверженность.

Но это не доказательство: тренировка войны приучает солдата к впечатлениям боя, но утверждение, что путём поражений можно поднять нравственные силы войск, противоречит действительности, как и простому здравому смыслу.

Войска во всяком положении останутся всегда твёрдыми, если в них не подорвана вера в своих начальников, если они знают, что приносимые ими жертвы не пропадают даром. Русские же солдаты за этот описанный первый период войны могли убедиться, что их ведут постоянно к жертвам, которые никогда, однако, не венчаются победой. Этим и объясняется, что, всегда храбрые и стойкие, русские солдаты иногда не выказывали той стойкости, которую от них можно было ожидать.

Всё же к чести русского солдата Манчжурской армии надо сказать, что он всегда и всюду самоотверженно и честно исполнял свой долг там, где приказание было ясно и определённо, где им командовали начальники, не поглядывавшие назад, а если эти случаи не повторялись часто, то не вина в этом русского солдата.