— Вы давно с ним работаете? — спрашивает заместитель премьер-министра, по-прежнему стоя передо мной и загораживая обзор.
— Почти девять лет, — шепчу я в ответ. Вообще-то это достаточно долгий срок для того, чтобы до сих пор оставаться просто личным помощником, но люди не понимают. После всего, что произошло… после того, что я сделал… и чему стал причиной… мне плевать, что говорят советники и доброжелатели. Если бы не я, Бойла вообще не было бы в тот день в лимузине. А если бы его там не было… Я крепко зажмуриваюсь и стараюсь вызвать в памяти вид овального озера в летнем лагере. Совсем как учил меня психотерапевт. На мгновение это помогает, но, как я уже успел убедиться в больнице, реальное положение вещей от этого не меняется.
Восемь лет назад, когда Бойл орал, брызгая слюной мне в лицо, я знал, что президент при всем желании не сможет пообщаться с ним во время четырехминутной поездки в лимузине. Но вместо того чтобы смириться с проявлением недовольства Бойла и попросту назначить ему другое время, я решил одним махом избавиться от головной боли и бросил ему ту единственную кость, за которой, как мне прекрасно было известно, он непременно устремится. И я еще чертовски гордился собой при этом. Я помахал президентом перед самым носом Бойла только для того, чтобы облегчить себе существование. Это решение стоило Бойлу жизни. И разрушило мою собственную.
Единственные хорошие новости, как всегда, пришли от Мэннинга. Когда большинство личных помощников уходят с работы, то сразу же получают с полдюжины других приглашений. Я не получил ни одного. Пока Мэннинг не проявил любезность и не взял меня обратно на борт. Как я уже говорил, люди просто не понимают, в чем тут дело. Даже принимая во внимание, что речь уже не идет о работе в Белом доме, все равно это шанс, который выпадает один раз в жизни.
— Кстати, Уэс, — отвлекает меня от этих мыслей Митчелл, — ты не проверял, они уже приготовили мед для президентского чая? Ты же знаешь, это полезно для его горла.
— Сейчас проверю, — отвечаю я, вытирая ладонью пот со лба. От двойного ударного воздействия светильников и лихорадки я уже готов потерять сознание. Но это никого не интересует и никакого значения не имеет. Я нужен президенту. — Когда мы закончим, мед должен уже быть в машине.
На всякий случай я вынимаю из кармана сотовый телефон и набираю номер нашего водителя, еще одного агента Секретной службы, который ждет снаружи.
— Стиви, это Уэс, — говорю я, когда он отвечает. — Мед для президента уже прибыл?
На другом конце линии воцаряется секундное молчание.
— Ты, должно быть, шутишь?
— Да или нет? — повторяю я совершенно серьезно.
— Да, Уэс, его величество мед уже прибыл. Я его сейчас охраняю — по моим сведениям, в округе появилась банда шмелей.
Он делает паузу, надеясь, что я поддержу шутку.
Я молчу.
— Еще что-нибудь, Уэс? — сухо интересуется водитель.
— Нет… это все… пока.
Я буквально слышу, как он театрально закатывает глаза, когда я закрываю телефон. Я знаю, что они говорят за моей спиной. Но ведь это не они видят лужу крови под Бойлом всякий раз, когда раздается сирена «скорой помощи». Мэннинг потерял президентство и своего лучшего друга. Я же лишился кое-чего гораздо более личного. Наверное, так чувствует себя акробат, когда на трапеции во время тройного сальто назад срывается и падает на арену. Даже когда все кости срослись и все шрамы зажили… даже когда вы снова выступаете в труппе… можно раскачиваться сколько угодно сильно, но все равно пройдет много времени, прежде чем вы снова научитесь взлетать высоко.
— …хотя я по-прежнему заставляю их называть себя «господин президент», — шутит на сцене Мэннинг.
Над аудиторией вспархивает облачко негромкого смеха. В зале собрались семьсот руководящих сотрудников страховой корпорации «Тенгкок Инщуранс Компани», сорок третьей из числа крупнейших в Малайзии. Хорошие новости заключаются в том, что они платят четыреста тысяч долларов и предоставляют частный реактивный самолет за выступление продолжительностью пятьдесят семь минут… плюс короткие вопросы и ответы, естественно. Как сказал мне однажды репортер журнала «Ньюсуик», пост-президентство очень похоже на рекламный ролик, транслируемый в лучшее эфирное время по нескольким телеканалам сразу: не столь заметно, зато намного более выгодно.
— Он им нравится, — вновь обращается ко мне заместитель премьер-министра.
— У него была обширная практика выступлений перед аудиторией, — отвечаю я.
Заместитель премьер-министра, не отвечая на мою шутку, не сводит глаз с президента, повернутого к нему в профиль. Если смотреть под таким углом, то жест, которым Мэннинг решительно простирает руку в сторону аудитории, позволяет предположить, что он вновь готов вернуться к политической борьбе. Свет рампы придает ему какой-то ангельский облик… убирает лишние пятнадцать фунтов веса и смягчает черты, начиная с острого подбородка и заканчивая пергаментной кожей. Не знай я, что к чему, можно было бы легко вообразить, будто я снова в Белом доме и смотрю на него в крошечный глазок, проделанный в боковой двери Овального кабинета. Точно так же, как он смотрел на меня в больничной палате.
Я провел там почти полгода. В течение первых нескольких месяцев кто-нибудь из Белого дома звонил мне каждый день. Но когда мы проиграли выборы, аппарат сотрудников перестал существовать. Вместе с ним прекратились и звонки. К тому времени у Мэннинга имелись все основания поступить аналогичным образом и навсегда забыть обо мне. Он знал, что я сделал. Он знал, почему Бойл оказался в лимузине. Вместо этого он вновь пригласил меня к себе. Как заявил он мне в тот день, верность дорогого стоит. Особенно теперь. Даже после Белого дома. Даже в Малайзии. Даже на конференции сотрудников страховой корпорации.
У меня сводит скулы от желания зевнуть во весь рот. Я стискиваю зубы, пытаясь сдержаться.
— Вам скучно? — интересуется заместитель премьер-министра, демонстрируя явное неудовольствие.
— Н-нет… вовсе нет, — извиняюсь я, свято соблюдая первое правило дипломатии. — Просто… разница в часовых поясах… мы только что прилетели, так что я еще не адаптировался…
Прежде чем я успеваю закончить, он поворачивается ко мне:
— Вам следовало бы…
При виде моего лица слова замирают у него на губах. Ненадолго. Как раз настолько, чтобы внимательно рассмотреть меня.
Инстинктивно я пытаюсь улыбнуться. От некоторых привычек избавиться невозможно. Левая половина моего рта приподнимается, правая остается недвижимой, отказываясь повиноваться.
В тот день на гоночном треке Бойл погиб. Но он был не единственным пострадавшим.
— …принять мелатонин, — запинаясь, договаривает заместитель премьер-министра, все еще не сводя глаз с заглаженных рубцов у меня на щеке.
Они перекрещиваются, как замысловатая транспортная развязка. Поначалу шрамы были ярко-фиолетовыми. Сейчас они лишь капельку темнее белой как мел кожи. Но их до сих пор невозможно не заметить.
— Мелатонин, — повторяет он, теперь глядя мне прямо в глаза. Заместителю премьера неловко, что он так на меня смотрит.
Но ничего поделать с собой он не может. Он вновь украдкой бросает взгляд на мою щеку, потом переводит его на мой рот, правая сторона которого слегка провисает. Большинство людей считают, что я перенес инсульт. Потом они замечают шрамы.
— Это очень помогает при пересечении часовых поясов, — добавляет он, снова глядя мне в глаза.
Пуля, разорвавшая мне щеку, называлась «Разрушитель» и была предназначена для того, чтобы при ударе разлетаться на осколки и рвать кожу, а не проходить навылет. Именно это случилось, когда она, срикошетив от бронированной крыши лимузина, разлетелась на куски, которые и изуродовали мое лицо. Врачи качали головами и сходились на том, что в случае прямого попадания рана, наверное, была бы не такой рваной, но сейчас моя щека выглядела так, словно в нее впилась пара десятков крошечных ракет. Чтобы причинить жертве еще большую боль, Нико позаимствовал грязный трюк у шахидов-самоубийц с Ближнего Востока, которые смачивают свои пули и бомбы крысиным ядом, поскольку он замедляет свертываемость крови, вызывая мучительные и обильные кровотечения. Его фокус вполне удался. К тому времени, когда ко мне добрались агенты Службы, я так истек кровью, что они накрыли меня пластиком, посчитав мертвым.
