Ориентировочная стоимость.Основываясь на ценах антикварных шахматных фигур и предметов прикладного искусства, относящихся к домонгольскому периоду, можно предположить, что цена ее составляет от двадцати четырех до семидесяти тысяч долларов. Другие фигуры из этого комплекта существуют и по ныне, но рассеяны по всему миру. Так, парную этой белую ладью можно увидеть на одной из задних полок антикварного магазина в Пексе, невежественный владелец которого требует за нее четыреста форинтов. Две черные ладьи, раскрашенные смесью козлиной крови, компоста и золы кардамонового дереву ушли с аукциона в Пондишери по шестьдесят пять тысяч долларов. Юный ирландский гроссмейстер Шон Лаллан из Роккаммона, у которого растут не только годы, но и размеры личного состояния благодаря удачным инвестициям в шерстопрядильную промышленность Донегала, владеет обоими белыми конями из этого комплекта и одним из черных слонов. Говорят, он готов выложить за второго такого же слона денежный эквивалент двадцати акров земли принадлежащего ему поместья. Поддельная версия белого ферзя из этого комплекта была продана на аукционе в Торонто за пятьдесят четыре тысячи долларов одному протезисту — специалисту по коррекции зубов и, по совместительству, большому волоките и любителю прекрасного пола.

Когда профессор Джадид удалился, я пожалел, что не принял его предложения выпить после занятий. Вероятно, мне следовало больше думать о возвращении на работу, но уж слишком я был заинтригован: пистолеты и заговоры — даже академические заварушки вроде той, о которой мне поведал профессор Джадид, — интересовали меня куда больше, нежели заседания школьных советов и местные дебаты. Глядя на чистое, безупречно-лазурное небо над головой и вдыхая воздух города, напоенный характерными для этого места запахами поздней осени дымом, морем и провонявшими рыбой доками, — я стал подумывать, что здесь можно не без приятности провести девяносто минут, пока Джадид находится на занятиях.

Мысль встретиться с Джадидом в баре импонировала мне еще больше. Мой профессор был учтивым, классически образованным, с развитым чувством собственного достоинства человеком, явившимся сюда, казалось, из предвоенной Европы начала века. За подобные качества многие в университетском городке его недолюбливали и считали чуть ли не динозавром. Но он мне нравился еще и потому, что современная рациональная и приземленная жизнь не оказывала на него, казалось, никакого влияния. Я видел студенток, не желавших проходить в дверь, которую он вежливо для них придерживал, но не помню ни одного случая, чтобы он забыл это сделать. Мы с ним перестали контактировать по причине моей лености. Я не отвечал на его письма, забывал позвонить, а почти год назад получил от него последнюю весточку.

Не знаю, чего мне больше не хватало — его присутствия или связанного с ним чувства, что к моей персоне и поступкам относятся по-доброму и с великодушным снисхождением, которое покинуло меня, когда я окончил университет и стал жить самостоятельно, единолично принимая важные для себя решения. Кроме того, мне не хватало этого города — его почти домашнего уюта, старомодности, странности и, в отличие от Линкольна, полноты жизни. Когда я бросил взгляд на Родерик-стрит — главный здешний студенческий променад, — мне припомнились старые истории, связанные с годами обучения; образы, появившиеся в этой связи перед моим мысленным взором, казались куда более выпуклыми и зримыми, нежели реальные люди, шедшие сейчас по этой улице по своим делам. Впрочем, через несколько минут подобного созерцания энтузиазм, вызванный возможностью побыть здесь еще несколько часов, иссяк, словно меня проткнули ножом. Интересное дело: в какое бы знакомое место я теперь ни приезжал, меня прежде всего одолевали призраки прошлого. Мыслей же о настоящем в связи с этим местом было мало, а о будущем — так и вовсе ни одной. Обдумав все это, я решил сесть в машину и вернуться в Линкольн — то есть к своей реальной жизни.

Проехав около часа по направлению к Коннектикуту, я увидел впереди указатель поворота на Клоугхем и вспомнил о баре, который упоминал профессор Кроули. Я посмотрел на часы: не было еще и двух пополудни. Если бы я заехал туда на кружку пива, то вполне успел бы вернуться в офис задолго до окончания рабочего дня. Существовала-таки вероятность, что у Пюхапэева остались в этом баре приятели по совместным возлияниям. Кроме того, он мог относиться к тому типу людей, которые имеют обыкновение вести разговоры о жизни с барменом. Вот такие у меня были аргументы. Но, быть может, все куда проще и мысль заехать туда посетила меня по той простой причине, что сам я отношусь к беспринципным людям, которые только и ищут повода, чтобы опрокинуть кружку пива в рабочее время.

Клоугхем, как и множество других городков в западном Коннектикуте, имеет одну-единственную дорогу в центре. Надо сказать, число таких мест постоянно сокращается, поскольку их постепенно поглощает непрерывно разрастающийся нью-йоркский Верхний Ист-Сайд. Обычно в таких городках имеется заправочная станция с двумя колонками, обшитый белой вагонкой универсальный магазин и находящаяся в соседнем здании почта, соседствующая с лавочкой по продаже спиртных напитков навынос. Когда я еще только переехал в Линкольн, то проводил уик-энды, колеся по округе. Тогда и открыл для себя Клоугхем. Впрочем, по прошествии нескольких месяцев я свои исследовательские поездки прекратил и ездил уже более целенаправленно. Так, я стал сотрудничать на правах свободного художника с парочкой средненьких коннектикутских газет, а также с двумя-тремя местными журналами (в основном регионального, исторического и садоводческого направления). Арт частенько скидывал мне задания, которыми его обременяли некоторые издатели, под тем предлогом, что печатные работы на стороне нужны мне больше, нежели ему. При этом он говаривал, что если я когда-нибудь найду профессионального журналиста, который передает хорошо оплачиваемые репортерские задания, полученные на стороне, своим коллегам, то он купит мне мой собственный журнал.

Перед винным магазином я слегка притормозил, чтобы поглазеть на парочку парней чуть моложе меня, которые тянули из банок пиво, расположившись на клумбе перед стоявшими рядом двумя грузовиками. У одного на борту был изображен стилизованный язык пламени, а у другого — завиток океанской волны. Когда я замедлил ход, один из парней поднялся на ноги и швырнул в мою машину пивную банку. Признаться, мне казалось, что жестянка пустая, пока она с чмокающим звуком не врезалась в дверцу моей машины со стороны водителя, и я невольно вильнул в сторону. Ударив по тормозам, чтобы обозреть повреждение, я заметил в боковое зеркало, что парень, швырнувший в меня банку, этим не удовлетворился, достал из ящика для инструментов монтировку и, угрожающе ею помахивая, двинулся в мою сторону. Я обнаружил на дверце вмятину, однако ничего похожего на монтировку не нашел, в связи с чем, вцепившись побелевшими от напряжения и подрагивавшими от волнения пальцами в рулевое колесо, нажал на педаль газа и поторопился выехать из опасного места. В следующее мгновение я даже сквозь поднятые стекла услышал громкий обидный смех и в зеркале заднего вида увидел, как парень с монтировкой от полноты чувств хлопнул ладонью по ладони своего приятеля.

Несколькими улицами ниже винного магазина за поворотом стояло коричневое приземистое двухэтажное здание с водосточными трубами, обвешанными рождественской иллюминацией, мигавшей даже при свете дня. На месте прежнего двора теперь размещалась парковочная площадка, при въезде на которую красовался рекламный щит в виде прибитой к столбу фанерки с названием «Одинокий волк».

Я въехал на площадку и припарковался между голубым «краун-виком» и видавшим виды ржавым «датсуном». За исключением неоновой рекламы пива «Шлитц» в одном из окон и парковочной площадки на месте двора здание ничем не отличалось от других домов на этой улице. За баром находился чуть видный с парковки огороженный металлической решеткой задний двор, где размещались мусорные ящики и стояли старые поломанные качели, пробуждавшие в душе ностальгическую грусть.