– Мама, ты цыганка, – всхлипнула Тоня. – Или колдунья.

– Не хочу отбивать хлеб у Совы, – ответила Ефимья Андреевна.

– Я не стану его держать, мама, – не поворачивая головы, сказала Тоня.

– Я знаю, ты гордая, – вздохнула Ефимья Андреевна. – Но как одной-то с двумя ребятишками?

– Я помню, ты предупреждала меня… – продолжала Тоня. – И почему я тебя тогда не послушалась? Почему?

– Если бы я могла твою беду руками отвести…

– И почему я такая несчастливая? У Варвары все хорошо, Алена живет и радуется, а у меня все шиворот-навыворот! Все жду его, жду и вот дождалась…

– Зато видного да красивого выбрала, – уколола Ефимья Андреевна. – Мало парней за тобой ухлестывало?

– Сердцу не прикажешь, – вздохнула Тоня. – Люблю я его.

– Иди к столу, – сказала мать. – И вида не подавай, может, все ишо и не так худо.

– Не жить нам с ним! – Слезы высохли на ее глазах, губы поджались, отчего лицо стало некрасивым и злым. – И вправду, смеется, шутит, гладит ребят по голове, а сам где-то далеко… И ко мне изменился, стал другой… Помнишь, ты говорила, у него в глазах мутинка? Не мутинка, мама, омут!

– Слышишь, зовет, – сказала Ефимья Андреевна. – Проводи толком и не реви как белуга. Наревешься без него.

– Не увидит он моих слез, – поднялась с кровати Тоня. – А те, что и пролила, еще как ему отольются!

– Не пойму, любишь ты его али ненавидишь? – покачала головой мать.

– С глаз долой – из сердца вон! – одними губами улыбнулась Тоня.

Вадик и Галя уже спали в большой комнате, когда Тоня пошла провожать мужа.

Холодный ветер гонял по перрону желтые листья, шумел в сквере ветвями больших темных деревьев. Народу было мало, и к ним никто не подходил. Иван курил и хмуро смотрел в ту сторону, откуда должен был показаться пассажирский. Зеленый фонарь семафора ровно светил вдалеке. Слышно было, как за забором военного городка – он сразу начинался за путями – играли на гармошке.

Тоня пристально смотрела на такое родное и вместе с тем чужое лицо. Неладное она бабьим сердцем почувствовала чуть ли не в первую ночь, когда он приехал, – не тот был Иван, его руки и не его, его губы и не его… Тогда она ничего не сказала, лишь затаила тревогу в душе. Иван умел владеть собой, мог быть внимательным, ласковым, даже нежным…

– Кто она? – глухо спросила Тоня. Руки ее бессильно висели вдоль тела.

Иван вытащил изо рта папиросу, стряхнул пепел, чуть приметно усмехнулся:

– Почему обязательно она, Тоня?

– Я хочу знать, на кого ты меня променял…

– Ты думаешь хоть, что говоришь? – сердито оборвал он.

Она прикусила нижнюю губу, сдерживая слезы. Ей бы смирить себя, сказать что-нибудь ласковое, но она уже не могла сдержать себя. Будто кто-то другой вселился в нее и бросал ему в лицо обидные слова.

– Думаешь, двое ребятишек, так никто на меня и не посмотрит? Смотрят! И еще как! Да захочу, в два счета выскочу замуж! Да и какая я тебе жена? Ты – там… – она махнула рукой, – а я – здесь! Дети от тебя отвыкли, да и я… Чужой ты, Иван! Чужой… Варя, видно, умнее меня, она за тебя замуж не пошла.

– Ты несчастлива со мной?

– Да! Да! – кричала она. – Я не могу вечно ждать! Думать, переживать, а ты даже не сказал мне, куда отправился… Ну какой же ты после этого муж?

– Какой есть, – вздохнул он. – Другим быть не могу.

– Можешь, – жестко сказала она. – Ты можешь быть любым. Уж я-то знаю.

Раздался сиплый гудок, за переездом желто засиял паровозный фонарь. Пассажирский вышел на прямую и приближался, гоня впереди себя нарастающий шум, тонкий свист пара и еще какие-то странные звуки, напоминающие детские голоса на летней площадке.

– Теперь я окончательно убедился, что ты меня не любишь, – сказал он. – А если это любовь, то она хуже ненависти! Опомнись, что ты говоришь?!

– Что, правда глаза колет? Столько не виделись, а ты уже уезжаешь… Ты просто решил. Ваня, не брать меня в Ленинград. Зачем тебе, орденоносцу, там я? Простая баба, да еще с двумя ребятишками…

– Как ты так можешь? Это и мои дети.

Зябко передернув плечами, Тоня долгим взглядом посмотрела мужу в глаза и раздельно произнесла:

– Больше не приезжай, Ваня. Не надо. Развод я тебе дам, детей сама воспитаю, обойдусь без твоих алиментов. Прощай, Кузнецов!

Повернулась и быстро зашагала вдоль низкой ограды из штакетника, а пассажирский уже надвигался, заливая рассеянным светом сквер, малолюдный перрон и дежурного в красной фуражке с жезлом в руке.

Иван Васильевич в несколько прыжков догнал жену, схватил за плечи, повернул к себе:

– Тоня, мы оба много чего наговорили, – быстро заговорил он. – Все еще может наладиться…

– Я решила, – ответила она.

– Отдай мне Вадика! – вырвалось у него.

– Об этом и не думай, – отрезала она. – Нет у тебя детей. Ты сам от них отказался.

– Что ты говоришь! – выкрикнул он. – Тебе – Галя, а мне – Вадик!

– Уже разделил? – усмехнулась она. – Многое ты можешь, а тут вышла осечка. Дети останутся со мной. Навсегда.

Слышно было, как грузчики швыряли в багажный вагон тяжелые ящики, дежурный о чем-то говорил с кондуктором. В освещенных керосиновым фонарем дверях багажного двигала руками согнувшаяся человеческая фигура.

– Вон ты оказывается какая!

– Какая?

– Жестокая!

– Это ты меня сделал такой, – сказала она. – Иди, отстанешь от поезда.

– Ты так легко от меня отказываешься? – уязвленный ее тоном, заговорил он. – Ты же любила меня, Тоня!

– Любила, – сказала она. – А теперь ненавижу! И буду ненавидеть всю жизнь!

Тоненькой трелью раскатился свисток, со скрежетом прокатилась на роликах дверь багажного вагона и глухо стукнулась, лязгнул железный запор.

– Я постараюсь забыть все, что ты мне тут наговорила, – торопливо заговорил Иван. – Выбрось из головы, что у меня кто-то есть… Я – один!

– Ты и всегда был один, – устало ответила она. – А я – сбоку припека. И дети тебе не нужны… Беги, поезд уйдет…

Медленно двинулись вагоны. На подножках застыли с флажками проводники. Иван хотел еще что то сказать, потом нагнулся к ней, порывисто поцеловал в губы и, махнув рукой, побежал по перрону. Вот он подхватил чемодан, легко втолкнул его в проплывающий мимо вагон и, отстранив проводницу, вскочил на подножку. Фуражка с зеленым околышем сдвинулась на затылок, волосы волной выплеснулись на лоб. Не слушая выговаривающую ему проводницу, он выискивал глазами скрывшуюся в тени фигуру.

– Я приеду-у, Тоня-я!..

Она прислонилась плечом к толстой липе, прикусила нижнюю губу, горячие слезы текли по ее исказившемуся лицу.

И тут появился Юсуп, он ткнулся носом в руки женщины, метнулся вслед за уходящим поездом.

Дежурный испуганно отшатнулся и погрозил футляром с флажком.

Юсуп был стар, где ему догнать набиравший скорость поезд! У переезда, почти не различимый в ночи, пес сел на задние лапы и, задрав к звездам седую острую морду, жалобно завыл. Этот протяжный, басистый вой расколол ночную тишину, заставил поселковых собак тревожно залаять.

Юсуп неподвижно сидел на насыпи и, пристально глядя розово светящимися глазами в небо, тянул и тянул свою жуткую прощальную песню.

Андрей Иванович с размаху всаживал длинный лом в мерзлую землю. Нужно было пробить заледенелую корку, а дальше дело пойдет легче. Он сбросил с себя черный полушубок, потом положил на него и зимнюю шапку. Жесткие, с проседью волосы спустились на влажный, с глубокими морщинами лоб. Твердые желтоватые комки разлетались вокруг. Поднимая и с силой опуская тяжелый лом, Абросимов издавал хриплый звук: «Ухма-а!» Конечно, летом копать землю сподручнее, но смерть не выбирает время – пришла, взмахнула косой, срезав под корень кряжистый ствол или тонкую былинку жизни, и полетела себе дальше…

… Андрей Иванович рыл могилу своему старинному приятелю – первому парильщику в Андреевке и большому знатоку законов Спиридону Никитичу Топтыгину. Париться Спиридон всегда приходил к Андрею Ивановичу. На что крепкий мужик Абросимов, но и то чертом соскакивал с полка, когда, наподдав на каменку из ковшика, забирался туда Топтыгин. Два березовых веника выхлестывал до голых прутьев Спиридон Никитич. И только в последний год стал сдавать – неизлечимая болезнь уже точила его изнутри, – парился недолго, а потом пластом лежал на низкой деревянной лавке, не в силах подняться. И седая борода его растрепанным веником свисала почти до самого пола.