– Душа у него нежная, мама, – задумчиво произнесла Тоня. – Он даже стихи… про любовь сочиняет.

– Я ведь знаю тебя, девонька, – продолжала мать. – Тебе нужно все отдать без остатка, потом ты ревнивая, а Иван со всеми бывает, часто уезжает… Изведешься ты с ним! Наплачешься!

– Серые у него глаза, – тихо произнесла Тоня. – Не замечала в них суровости, а когда стихи читает, мне плакать хочется.

– Я и говорю, еще наплачешься, – вставила мать.

– Ты и Варе все это говорила, – упрекнула Тоня. Ей неприятно было такое слышать.

– Дай бог, чтоб все было наоборот, – сказала мать.

– Счастливая ты, сестрица, – притворно вздохнула Алена. – Замуж выходишь, а я еще в девках кукую…

– Недолго и тебе осталось, – усмехнулась Ефимья Андреевна. – Девка в поре – и женихи на дворе…

– А этот… что с Ваней прискакал, ничего-о-о… – протянула Алена. – Синеглазый, кудрявенький, вот только ноги чуть кривоваты.

– Лучше бы этот за тебя посватался, – сказала мать Тоне. – Дружок-то его сурьезный. Погляди, как у него седло прилажено. Каждая железка блестит, грива у коня расчесана, шерсть лоснится… А Иванова коня неделю не скребли, и стремена ржавые.

– Тонькин жених больше в собаках разбирается, чем в лошадях, – хихикнула сестра.

– При чем тут лошади? – вздохнула Тоня.

Ну как мать не понимает, что Иван ей нравится? От военных она слышала, что Кузнецов скоро заканчивает свою учебу и возвращается в Андреевку. Она и сама себе не признавалась, что ждала Ивана, надеялась, что он обязательно вернется… Вот почему местные парни получали от ворот поворот.

Какое счастье, что теперь другие времена! А то выдали бы ее за нелюбимого – и век живи… Тоне даже страшно подумать об этом. Если бы родители отказали Кузнецову, она не задумываясь ушла бы к нему вопреки их воле.

– Мам, отдали бы вы меня за этого кудрявенького? – спросила Алена.

– Хоть за лешего, просги меня, господи, выходите! – нахмурилась мать. – Больно вы теперь слушаете родителей-то…

Тоня гладила Юсупа. Положив узкую морду ей на колени, он смотрел в глаза, будто обдумывал что-то. Тоне казалось, что Юсуп вот-вот заговорит. Буран теперь не лаял на него – забирался в конуру и, выставив отгула черный нос, посверкивал злыми глазами. Юсуп никогда близко к нему не подходил, не задирался. И лишь когда во дворе появлялся Андрей Иванович, Буран, волоча за собой цепь, выбирался из будки и грозно рычал на Юсупа.

А потом ее привел со двора в дом сам Иван Васильевич, посадил рядом, налил красного вина. Отец дымил папиросой, мать жарила солонину на примусе. Поверх платья она надела фартук. Из черной тарелки репродуктора на стене доносилась хриплая музыка.

– Всем ты хорош, друг Ваня, – хлопал огромной ручищей будущего зятя по плечу Абросимов. – Но и ты порушаешь мой корень… Ты – человек военный, прикажут – и укатишь с Тонькой на край света! Вон Митька, кончил университет – и поминай как звали! В самоварной Туле теперь наш Митька. И эта его новая фря там. А Лександра с Павлушкой тут… Прямо по пословице: в Тулу со своим самоваром не ездят! Корень-то вырвали, а корешок остался…

Посадил за стол и Алену. Она посверкивала карими глазами, все хотела что-то сказать, но когда отец разойдется, другим слово вставить не дает. На Алену во все глаза смотрел молчаливый Дерюгин. Его гладкие щеки порозовели, в отличие от Ивана он даже не расстегнул воротник гимнастерки, сидел прямо, положив белые руки на край столешницы.

Говорил он мало, и речь его была медлительной, часто растягивал слова, а когда чему-нибудь удивлялся, неожиданно звонко восклицал: «Ой-я-я!» На губах появлялась и исчезала задумчивая улыбка. Если он начинал что-либо рассказывать, его тут же перебивали. Он не обижался и умолкал. На Ивана поглядывал с нескрываемым уважением, к которому примешивалось восхищение. Кузнецов заливался соловьем – на это он был мастак, смешил всех, даже пару раз прыснула у примуса Ефимья Андреевна, а хохотушка Алена смеялась до слез. Улыбалась и Тоня, но она почему-то чувствовала себя неловко.

– У нас на курсах, в общежитии, – рассказывал Иван Васильевич, – один курсант на спор полез в свою комнату через третий этаж по водосточной трубе. Парень спортивный, раз-два и вот уже карниз, протянул руку, а тут труба разъединилась, колено полетело вниз, а он бедняга зацепился штанами за крюк и повис… Ну что делать?

– Часом не с тобой эта история приключилась? – посмеявшись, спросил Андрей Иванович.

– Я там ходил в отличниках, – похвастался Иван Васильевич.

– А что же дальше? – не спускала с него блестящих глаз Алена.

– Мы ему веревку сверху спустили, – закончил Кузнецов. – А галифе его на крюке остались… Он их багром из окна доставал.

– Ой-я-я! – смеялся Дерюгин. – Придумал все! Как же он, курсант, галифе снял, если на нем были еще и сапоги? Вот у нас в артиллерийском училище…

– Ефимья, где же горячая закуска? – перебил Абросимов. Григорий Елисеевич тут же замолчал.

– Что же у вас в артиллерийском? – позже спросила его Алена.

– У нас через окно не лазили, – степенно заметил Дерюгин.

Когда гости ускакали в военный городок, Ефимья Андреевна, убирая со стола, заметила:

– Один мой назюзюкался, а энтим хоть бы что!

С кровати доносился басистый, с переливами храп Андрея Ивановича.

– Дело слажено, отгуляем свадьбу – и живи, дочка, счастливо, – сказала Ефимья Андреевна.

– Он тебе не понравился?

Ефимья Андреевна мыла в алюминиевой миске ложки-вилки, а Тоня стояла рядом с полотенцем через плечо. Мать знала, что средняя дочь у нее самая тихая, послушная. Но до поры до времени: ненароком задень ее сокровенные струнки – и взорвется, как это случается часто с отцом. От всего сердца желала дочери семейного счастья Ефимья Андреевна, но что-то не верилось ей в это. За Варю с Семеном была спокойна: старшая дочь будет держать мужа в руках… Правда, нужно ли это? И в этом ли сила женщины? Ни в чем не перечит она, Ефимья Андреевна, мужу, а в доме все делается так, как хочет она. И грозный, вспыльчивый Андрей Иванович даже этого не замечает. Сумеет ли Тоня так же укоротать своего будущего красавца мужа?..

Многое могла бы сказать дочери Ефимья Андреевна, но рано, да и стоит ли? Каждый человек строит свою жизнь по-своему, добрые советы быстро забываются, а как не получилось в семье – начинают винить советчиков да родителей, ежели они вмешиваются в жизнь молодых. Каждый норовит поскорее свое горе спихнуть на плечи близким. Других-то всегда легче обвинить в своих грехах, чем самого себя…

– Кажись, любит тебя, – сказала мать. – Главное, чтобы не обижал… А ты помни, дочка: не та хозяйка, что много говорит, а та что щи варит. Жена за три угла избу держит, а муж – за один. Люб тебе – выходи с радостью, народи детишек, привяжи мужика к дому. Да что я тебя учу? Ты у меня хоть и тихоня, а самая умная…

– Военный он, – высказывала вслух свои мысли Тоня. – А военные долго на одном месте не живут.

– А ты не слухай батьку! – нахмурилась Ефимья Андреевна. – Это он думает, что на Андреевке свет клином сошелся, а земля, она большая, и городов-поселков на ней не счесть… Поезди с ним, погляди на людей, себя покажи. А чё тут, на одном месте-то, куковать? Покудова молодая, езди себе на здоровье, состаришься – сама сюда вернешься, родная-то земля все одно позовет…

– И все-то у меня внутри замирает, – вздохнула Тоня. – И радостно, и страшно.

– Не ты первая, не ты последняя, – улыбнулась Ефимья Андреевна и сразу на десять лет помолодела.

Вытирая посуду, Тоня подумала, что зря мать так редко улыбается: улыбка ее красит, делает моложе. Говорит, хорошо с отцом жизнь прожила, а вот улыбаться разучилась.

Осень выдалась на редкость погожей: над поселком в голубом небе плыли облака, притихший бор млел в лучах нежаркого солнца, в зеленой хвойной стене бора огненными вспышками выделялись осины и березы, принесенные ветром опавшие листья шелестели на песчаной дороге, посверкивали на крытых дранкой крышах изб. Прохладными ночами в небе слышался гусиный крик – косяки перелетных птиц летели на юг. В лесу стало тихо, лишь синичье треньканье да сорочье стрекотание по утрам нарушали эту прозрачную тишину. Иногда раздавался далекий выстрел – местные охотники били рябчиков, тетеревов.