– Все умеет Юсуп, а вот спину тереть не научился! – Засмеялся и вышел.

Тоня для приличия еще немного посидела за столом, потом встала, накинула на плечи отцовский брезентовый плащ и вразвалку направилась к выходу. Уже на крыльце ее догнала Алена, сунула в руку брусок мыла.

– Из Климова привезла, – сказала она. – Пахнет ландышами.

– Может, и спину ему потрешь? – неожиданно для себя сказала Тоня.

– Ну и шутки у тебя! – неловко засмеялась сестренка.

Тоня могла бы побиться об заклад, что она покраснела.

В поселковом Совете было многолюдно и накурено. Крепкий махорочный дым рыжим лисьим хвостом тянулся к открытой форточке. Растопыренной ладонью к мокрому стеклу прилепился красный кленовый лист. На редкость затянулась в том году осень. Начало декабря, а снег еще ни разу не выпал. В прошлом году в эту пору ребятишки на лыжах катались, а сугробы подпирали заборы. А нынче что? У утреннего мороза не хватает силы лужи льдом сковать, утки еще с озер не улетели. Третий день моросит в Андреевке мелкий дождик, на дороге образовались мутные лужи. Иногда резкие порывы холодного ветра налетали на сосны, и тогда в крышу поселкового Совета дробно ударялись крупные капли, а форточка захлопывалась. Председатель Леонтий Сидорович Никифоров привставал со своего стула и снова распахивал форточку. Он еще днем оповестил актив, что вечером включат электрический свет, вот мужчины и собрались у него. Пока суд да дело, обсудили кое-какие поселковые проблемы: строительство нового детсада, ремонт клуба. Тимашеву поручили перестелить пол в зале – щели такие, что девчонки каблуки обламывают.

Люди курили, негромко разговаривали и время от времени поглядывали на электрическую лампочку, спускавшуюся с потолка на белом витом проводе.

– Снурок-то матерчатый, – пощупав провод, заметил Тимаш. – Побежит по нему электричество, и, чего доброго, сгорит… Не было бы, господа хорошие, пожара?

– Чиркни спичкой – самогон и запылает, а ты литруху облагородишь – и тебе хошь бы что, – сказал осанистый, с бородой, Анисим Дмитриевич Петухов, сидевший в углу на перевязанной шпагатом кипе старых бумаг.

– Как что? – ухмыльнулся его дружок, охотник Петр Васильевич Корнилов. – Не скажи… Нос-то у Тимаша после литрухи красным огнем горит!

– Зато без лектричества завсегда дорогу домой найду, – не остался в долгу Тимаш. – А тебя, Петруня, кажинный раз после сильной пьянки женка с карасиновым фонарем в огороде у вдовушки Пани разыскивает…

В комнате грохнул дружный смех С Тимашевым лучше не связываться – тут же отбреет.

– Когда же лампочка-то загорится? – попытался перевести разговор на другое Петухов, предчувствуя, что сейчас настанет его черед. И не ошибся.

– Хорошо бы в лесу еще энти пузырьки развесить на деревьях, – продолжал Тимаш. – Наши охотнички Анисим и Петруня тогда бы глухарей и тетеревов и ночью стреляли.

Пока дружки-охотники соображали, как бы получше ответить плотнику, дверь распахнулась и в комнату, пригнувшись, чтобы не задеть головой о притолоку, вошел Андрей Иванович Абросимов. Он был в брезентовом плаще, забрызганных грязью яловых сапогах, стряхнул с железнодорожной фуражки капли на порог и повесил ее на штырь деревянной вешалки. В бороде и усах поблескивали капельки, серые глаза смотрели весело.

– На станцию дали свет, – громогласно сообщил он. – Дежурный на радостях аж хряпнул, грёб его шлёп, керосиновую лампу о землю.

– А мы тут покедова вонючими цигарками освещаемся, – ввернул Тимаш.

Месяц назад монтеры закончили в домах электропроводку, а столбы в поселке врыли и натянули провода и того раньше. На воинской базе уже давно светились в кирпичных казармах «лампочки Ильича», как их все называли.

К вечеру, несмотря на дождь, мужчины потянулись в поселковый, женщины вздували самовары, готовили ужин и с любопытством поглядывали на лампочки. Как-то не верилось, что осветится вся изба, не будет больше чада, копоти, керосинового запаха. Все в поселке провели в дома электричество, кроме Совы, та наотрез отказалась. Почему бабка не захотела проводить электричество, она не объясняла, но поселковые кумушки поговаривали, что, дескать, ей будет не с руки вести свои темные колдовские дела, мол, сатана, с которым якобы якшается Сова, яркого света не выносит.

Леонтий Сидорович Никифоров с развернутой газетой в руках сидел у самого окна. Осенние сумерки сгущались быстро, дождевые капли прочертили на стекле извилистые дорожки, председатель щурился, просматривая газету.

– О чем пишут умные люди, Сидорыч? – поинтересовался Тимаш. – Какая-то фашизма в Германии объявилась? Что энта за хреновина такая?

По случаю включения в поселке света Никифоров даже галстук нацепил на шею, толстый узел сбился набок, тесный воротник врезался в шею. Время от времени председатель просовывал палец между воротником и шеей и крутил головой. Он снял очки, оглядел прищуренными глазами присутствующих.

– Не только в Германии, – сказал председатель, – фашизм угнездился и в других странах. Гитлер захватил власть и сулит каждому рабочему хороший заработок и собственный автомобиль, фашисты преследуют ученых, книги жгут, грозят всем войной… Паршивая и опасная штука этот фашизм, товарищ Тимашев.

– Я воевал с германцем в мировую, – сказал Тимаш. – Солдат он справный и воюет сурьёзно. А все ж таки сапогами я в германскую у них разжился – уж до чего и крепкие попались! Недавно окончательно расползлись, а сколько годов я их носил!

– Небось снял с убитого? – поддел Корнилов.

– С живого, – ответил Тимаш. – Взял в плен и разул супостата… Царь-батюшка Николашка чегой-то худо заботился о российском солдате.. Сапог не хватало и винтовок.

– А еще чё пишут? – поинтересовался Анисим Петухов.

Леонтий Сидорович нацепил очки и заглянул в газету.

– Вон какие плакаты несли рабочие на первомайской демонстрации в Берлине: «Германский революционный пролетариат приветствует героический пролетариат СССР!»

– Нас приветствуют, а сами живут по старинке, – заметил Андрей Иванович. – Чего же они революцию, грёб их шлёп, у себя не делают? И вождь у них есть, как это?..

– Эрнст Тельман, – подсказал Никифоров.

– Взяли бы и сковырнули Гитлера, как мы царя-батюшку!

– Как ты его ласково: царь-батюшка! – усмехнулся Петухов. – При государе-то, Андрей Иваныч, ты бы небось сечас всей Андреевкой ворочал?

– Мне и при Советской власти живется хорошо, – сердито глянул на него Абросимов. – А вас, охотничков, давно пора прижать: всю крупную дичь в лесах повывели с Корниловым!

– Быдто ты дичинку по праздникам не ешь? – встрепенулся Петр Васильевич Корнилов.

– Я – по праздникам, а ты с Анисимовым – каждый день, – отрезал Андрей Иванович. – Сколько у тебя копченых кабаньих окороков в подполе на крюках висит?

– Какая теперича охота, – притворно вздохнул Петухов. – Одно баловство.

– Лосятину стало некому сбывать? – напирал задетый за живое Абросимов. – Супронович-то теперь много не дает? По государственной цене, видно, не выгодно?

– Сказанул: лосятину! – поддержал приятеля Корнилов. – Мы лосей уж который год в наших лесах не встречали.

– Выбили всех подчистую, греб вашу шлеп, вот и не стало! – отвернулся от них Абросимов. Широкая борода его опускалась на грудь, глаза сузились. Андрея Ивановича было нетрудно вывести из себя.

– Советская власть еще не запретила охоту, – сказал Петухов, желавший, чтобы последнее слово стало за ним.

Абросимов было повернулся к нему, но в этот момент в комнате вспыхнула лампочка. Раздался всеобщий вздох, правда, он тут же оборвался, потому что лапочка мигнула и погасла, отчего сумрак показался еще гуще.

– Кроха, а как сверкнула! – заметил кто-то.

Лампочка еще несколько раз то накалялась, то гасла. Красные паутинки внутри нее еще какое-то время мерцали, будто кто-то невидимый раздувал их. Наконец мигание прекратилось, и лампочка засияла мощно и ровно. Большая тень председателя поселкового задвигалась на стене, or телефона тоже протянулась длинная неровная тень с кривой ручкой. Все заговорили разом. Тимашев подошел к свисающему шнуру, сначала ощупал его, потом лампочку.