Последнее время Кузнецов все больше появлялся в гражданском костюме, а сегодня вот в форме. Наверное, приехал из Климова, а может, из Ленинграда. Никому он здесь не подотчетный. Даже его жена не знает, где бывает и куда ездит Иван Васильевич. Кажется, с Тоней у них опять пошли нелады… Приехал, а к Абросимовым, по-видимому, не зашел, хотя Тоня и дети там.

Когда арестовали заместителя командира части Корина, Дерюгин поинтересовался у Ивана, что тот натворил. Кузнецов удивленно посмотрел на него и сказал, что такого не знает.

– Что дурака-то валяешь? – обиделся Григорий Елисеевич.

С Ивана Васильевича слетела вся его веселость и беззаботность, обычно улыбчивые глаза стали жесткими, возле крыльев носа резко обозначились морщины.

– Советую тебе, Гриша, забыть про него… Усек, майор от артиллерии?

– Мог бы и сказать по-родственному, – заметил Дерюгин. – Я умею язык держать за зубами.

– А Корин не умел… – помягче сказал Иван Васильевич.

И снова как ни в чем не бывало засветилась на его губах веселая улыбка, а в глазах растаял ледок отчуждения.

Немного не доходя до проходной, Кузнецов остановился, облюбовав близ лесной тропинки полянку с двумя ноздреватыми пнями, присел, закурил. Дерюгин смахнул с пня иголки и тоже сел. Ущербная луна спряталась в кронах сосен, рассеянный серебристый свет падал на молодые елки, кусты вереска. Со стороны ручья волнами плыл запах влажных трав. Голубоватые далекие звезды яркой россыпью мерцали над широкой просекой. Изредка эту нежно-синюю небесную дорогу перечеркивала падающая звезда.

– Гляжу я на твою Нинку… Сколько ей уже? – начал Иван Васильевич. – Ничуть она на тебя не похожа… Да и вообще девчонка не в абросимовскую породу…

У Григория Елисеевича тоскливо заныло под ложечкой. Он знал, что лицо его побледнело, хорошо еще, что в ночном сумраке не видно. Когда ему становилось не по себе, появлялась эта ноющая боль вверху живота, и всегда в одном и том же месте. Врачу показаться, что ли? Боль быстро проходила, и он о ней забывал, даже Алене не сказал про это. Каблуком сапога он выдолбил в земле глубокую ямку, пальцы теребили твердый ремень портупеи, глаза неотрывно смотрели на легкую дрожащую тень от куста вереска.

… Он думал, об этом никогда никто не узнает, ведь это их с Аленой тайна. Они договорились не говорить об этом, даже не думать… Когда Алена вдруг стала его избегать, перестала появляться на танцах, он не находил себе места. Он встречал ее с почтовым, когда она возвращалась из Климова домой, молча шел за ней сзади до калитки дома. Она нервно оглядывалась, убыстряла шаг, а однажды, засверкав карими глазами, зло сказала, чтобы он больше не смел за ней ходить, потому что она его… ненавидит! Сказала и тут же расплакалась, стала просить прощения, мол, он тут ни при чем. Однако ничего не объяснила и убежала домой. На следующий день, отпросившись у начальства, он поехал в Климово, там дождался ее у парадной педагогического училища и, властно, взяв под руку, увел на пустынный берег большого Климовского озера. Там в беседке у самой воды, откуда открывался холмистый берег с березовой рощей, обливаясь слезами, Алена поведала ему свою печальную историю. Обманул ее Лев Михайлович Рыбин. Она в положении, а у него в Ленинграде жена и сын, и жениться он на Алене никак не может. А тут еще экзамены. В общем, время упущено, и она, Алена, ждет ребенка…

Ее слова падали тяжелыми камнями. Было мгновение, когда он хотел встать и уйти… Уйти навсегда. Он посмотрел на тоненькую, растерявшуюся от беды девушку и понял, что ему не уйти. Он будет неотступно думать о ней, страдать и мучиться… В этот день па берегу Климовского озера Дерюгин окончательно убедился, что он однолюб. Если уж полюбил однажды, так на всю жизнь. И что делать, если его любовь не такая безмятежная, как у других? Здесь же, в беседке, он поклялся себе, что никогда не упрекнет эту дорогую ему девушку, теперь уже женщину, в том, что с ней произошло, иначе не будет жизни ни ей, ни ему. Ее ребенок теперь будет и его ребенком.

Дальше события развивались стремительно. Он разыскал Рыбина, разговор с ним занял менее десяти минут. А вскоре смазливый преподаватель подал директору заявление об увольнении – как раз перед летними каникулами – и навсегда, как думал Дерюгин, исчез из их с Аленой жизни. А еще через неделю, в троицу, была сыграна пышная свадьба. И уже мало кому пришло на ум, что молодая жена родила девочку не через положенные девять месяцев после свадьбы, а намного раньше. Случалось такое в Андреевке и прежде. А через год Алена родила вторую дочь – Надю.

Дерюгины жили очень дружно, Григорий Елисеевич не чаял души в своей Аленушке, не мог нарадоваться на дочерей. Пожалуй, никто из Абросимовых и не подозревал, что у Нины и Нади разные отцы. Разве что тихая и мудрая Ефимья Андреевна, которая все видела, но умела молчать. И вот теперь Кузнецов…

– Ты и это знаешь? – после продолжительной паузы с трудом выдавил из себя Дерюгин.

– Морду-то хоть набил этому… патлатому? – поинтересовался Иван Васильевич.

– Он не знает про… Нину, – проговорил Григорий Елисеевич, – Нина и Надя – мои дочери.

– Вот ты упрекнул меня, что я плохой родственник, – сказал Иван Васильевич. – Ты думаешь, поговорил с Рыбиным, и он послушался тебя и уехал из Климова? Мол, живи спокойно, майор, и любуйся на свою милую женушку?

– Ты ему… посоветовал? – бросил на него быстрый взгляд Григорий Елисеевич.

– Дрянной он человечишко, – сказал Иван Васильевич. – Об него и руки-то марать противно.

– Ну его к черту, – помрачнел Дерюгин. – Нина тоже никогда не узнает про него. У нее один отец – это я.

– В жизни всякое бывает… – туманно заметил Кузнецов, стряхивая пепел с папиросы.

– Дай и мне? – протянул руку Григорий Елисеевич. Неумело затянулся, поперхнулся и закашлялся.

– Ты уж лучше не кури, – усмехнулся Кузнецов.

Меж стволов зашарил желтоватый луч, заблестели в лучах фар булыжники, послышался шум мотора. Ослепив их, мимо тяжело прогрохотал грузовик. Они слышали, как он подкатил к железным воротам проходной, посигналил, высокие, сваренные из металлических труб двустворчатые ворота со звездами посередине распахнулись.

– Я думал, про это никто не знает, – сказал Григорий Елисеевич, затаптывая окурок. Чувствуя во рту горечь, он удивлялся себе: какого черта взял в рот вонючую папиросу? Никогда ведь не курил.

– Мы с Тоней поругались, – сказал Иван Васильевич. – Я ей сказал, что надолго уезжаю в служебную командировку…

– Туда? – подавшись вперед, спросил Григорий Елисеевич и даже неопределенно мотнул головой в сторону леса.

– Говорит, нашел другую, к ней и уезжаешь, – будто не слыша его, продолжал Кузнецов. – Я не могу ведь сказать ей всю правду.

– Я тебе завидую, – вздохнул Григорий Елисеевич. – Я ведь тоже подавал по начальству рапорт.

– Не завидуй, Гриша, там ведь можно и голову сложить. А у тебя любимая жена, две прелестные дочки.

– Можно подумать, что ты свободен!

– Разные мы с тобой, Гриша… Знаешь, о чем я сейчас думаю? Гитлер вот-вот сожрет всю Европу. И что тогда? Мы единственные, кто встанет на его пути к мировому господству! А он ведь спит и видит себя властелином мира. Нападет на нас или нет? Быть войне или миру? Я не верю в мир с фашистами.

– Мы с тобой солдаты, – заметил Дерюгин. – Отдадут приказ – и в бой.

– Счастливый ты человек, Гриша! – улыбнулся Кузнецов. – У тебя нет никаких сомнений, тебе всегда все ясно.

– Когда едешь?

– Завтра в полдень улетаю с военного аэродрома.

– Ты ведь Тоню и детей не увидишь? – воскликнул Дерюгин. – Возвращайся сейчас же в Андреевку!

– Мы уже попрощались… – усмехнулся Иван Васильевич. – Ты же знаешь Тоню: если что вобьет себе а голову – не переубедишь!

– Какие тут могут быть обиды? – горячо возразил Григорий Елисеевич. – Тебя ведь могут…

– Я вернусь, Гриша, – беспечно заметил Кузнецов. – Мне цыганка нагадала до семидесяти пяти лет жить, иметь три жены и шесть детишек! Тоня тебя очень уважает, говорит, мол, младшей сестренке здорово повезло!