Хлопнув дверью, он вышел, оставив после себя запах крепкой махорки и водочного перегара.

– Пахнет от него, как от шелудивого пса, – проворчала Ефимья Андреевна и тряпкой протерла пол и табуретку, на которой сидел Супронович.

Вот о чем думал, тягая взад-вперед пилу, Андрей Иванович. Густые брови его сдвинулись, глаза смотрели на березовый чурбак. Широкова в длинной юбке и кацавейке, наброшенной на плечи, выпустила из дома рыжую кошку, постояла на крыльце, дожидаясь, когда он обратит на нее внимание, но Абросимов даже не взглянул в ее сторону. Кончилась их тайная любовь. До того ли теперь…

Прав Ленька: если Бергер пронюхает, где скрываются партизаны, тем несдобровать – нашлет карателей…

– Бог помочь… – услышал он голос Тимаша. Старик поудобнее поставил на попа свежеспиленный чурбак, уселся на него и снизу вверх прямо взглянул на Абросимова. Был он в желтом, с разноцветными заплатками полушубке, солдатской серой шапке со следом пятиконечной звезды, из дырявых валенок торчали куски овчины. С приходом «новой власти» Тимаш совсем обнищал, раза два приходил Христа ради просить. Ефимья Андреевна жалела его, давала, что могла.

– Надумал я иттить, Иваныч, к фрицам на службу, – сообщил Тимаш, – Лучше бы всего, конечно, в полицаи, вон какую ряжку наел Леха Супронович, али Копченого возьми? А тут с голоду дохну. Я бы милостыню просил, так у людей у самих нечего жрать. Как думаешь, возьмут в полицаи?

– Шел бы ты, старый, отседова, – нахмурился Андрей Иванович. – Никак совсем из ума выжил, грёб твою шлёп!

– А что? Сторожем бы или истопником при комендатуре пошел бы…

– Значит, вешать не согласен, а веревку натирать мылом – пожалста! – насмешливо сказал Андрей Иванович.

– Веришь, Иваныч, со вчерашнего дня во рту крошки не было, – пожаловался Тимаш. – И в доме хучь шаром покати.

– Ступай в избу – Ефимья покормит. А что ж покойнички, перевелись нынче?

– Дак землю морозом схватило, – ответил Тимаш, – заступом ее не проковырять. Я теперича складываю приблудных покойничков в заброшенный сарай у кладбища – то-то весной будет работы.

– Кто ж тебе платит-то?

– Не платют, изверги. До первого снега Леха выдавал мне за каждого покойника полбуханки хлеба и консерву, а теперь ничаво не дает: то ли покойников много стало, то ли харча у них мало.

– Хошь, потолкую с Моргулевичем, чтобы взял тебя на мое место переездным сторожем? – предложил Андрей Иванович.

– Будь добр, потолкуй! – обрадовался Тимаш. – Насчет полицая это я так, для красного словца. Это ж ироды, а не люди! – Дед оглянулся и, понизив голос, прибавил: – Хвастались, что Москву еще осенью возьмут, ан кукиш им! Не выгорело, а теперя и подавно не возьмут. Люди брешут, на станции Семеново партизаны цельный эшалон разгрохали, и паровоз кверху брюхом под откосом валяется, а солдат, что ехали на фронт, положили видимо-невидимо.

– Не слыхал я про такое.

– От народа правду не утаишь, – продолжал Тимаш. – Хорошие вести не лежат на месте.

– Иди, Тимаш, иди, Ефимья тебя покормит, – сказал Андрей Иванович.

Он почувствовал гордость за Дмитрия и своего бывшего зятя Ивана. Вот только обидно, что не с кем поделиться…

Услышав скрип снега за спиной, Андрей Иванович не оглянулся, подумав, что неугомонный Тимаш возвращается, все таскал и таскал пилу, разбрызгивая опилки.

– Родственников полное село, а дровишки один пилишь? – раздался знакомый голос.

Абросимов прислонил пилу к козлам, повернулся. Шмелев-Карнаков улыбался, а глаза смотрели жестко, испытующе, только чуть скользнул взглядом по сосновым и березовым чурбакам, но присесть на них не решился. В таком-то богатом пальто. Вроде бы полнее, шире стал Карнаков. Кто же он у немцев? Сам Бергер к нему домой не раз прибегал, вон Ганса на фронт в два счета выпроводили. Вот тебе и заведующий молокозаводом! Знал бы Карнаков, что он партизанам помогает, небось тут же приказал бы вздернуть на сосне напротив дома. Не посчитался бы с тем, что когда-то Абросимов его вытащил из волчьей ямы…

Вспомнились и убитые саперы у электростанции… И такая ненависть накатилась на Абросимова, что он, отшвырнув от себя пилу, нагнулся за тонкой лесиной, но, наткнувшись на холодный взгляд бывшего заведующего молокозаводом, – отвернулся и в сердцах ударил кругляшом по расшатавшемуся на козлах костылю.

– А где же твои внуки? Наверное, подросли? Могли бы и помочь…

«Неужто Вадька с Павликом что-нибудь начудили? – охнул про себя Андрей Иванович. – Так и шныряют возле комендатуры, пока их полицаи не шугнут оттуда…»

– Один справляюсь, – ответил он. – Силенка пока еще есть в руках.

– Слышал, как ты этого Ганса о землю грохнул, – улыбнулся Ростислав Евгеньевич. – Крепок ты, Андрей Иванович, и голова у тебя светлая, а вот несерьезным делом занимаешься.

– Мы с Яковом Ильичом эти… компаньоны.

– А я слышал, ты у него за батрака.

– У кого больше капиталу, тот теперь и хозяин, – сказал Андрей Иванович.

– Ничего не слышал о своем зяте бывшем – Кузнецове? – вдруг спросил Карнаков.

– Как разошелся с Тоней, – махнул рукой Абросимов, – с тех пор ни слыху ни дыху.

– А Дмитрий? Против нас воюет?

– Кто ж его знает, – простовато развел руками Абросимов. – Сюда письма с той стороны не доходят… Может, уже и живого, прости господи, на свете нету.

– И о Дерюгине нет известий? – не отставал Ростислав Евгеньевич. – Он, кажется, был в чине подполковника?

– Я ему звание не присваивал, – пробурчал Андрей Иванович.

– Да, подзамарали твою биографию дочки да зятья, – наступал Карнаков. – В Климове освободилось место бургомистра. Хотел было тебя на этот высокий пост порекомендовать…

Он не сказал, что бургомистра неделю назад обнаружили в кровати убитым и больше охотников на его место не нашлось.

– Какой из меня бургомистр! – отмахнулся Андрей Иванович. – Грамоте учился у почтаря, только и умею, что расписываться.

– Для начальника это главное, – подбодрил Карнаков. – Шлепнул печать, расписался, а думать за тебя помощники будут…

– Что у тебя-то за чин, коли сам бургомистров назначаешь? – спросил Абросимов.

– Чтобы расстрелять на месте любого врага великой Германии, у меня власти достаточно, – сухо сказал Ростислав Евгеньевич.

– Большой человек… – заметил Абросимов и, повернувшись к нему спиной, снова взялся за пилу.

Карнаков смотрел на его широкую спину, могучие лопатки, ворочающиеся под грубым, домашней вязки свитером, на седые волосы. Нет, он не сердился на старика, так как хорошо знал его крутой нрав. Он задумался над тем, кого же сам-то действительно представляет собой? Прибывшее в Климово начальство из абвера обласкало его, поблагодарило за службу, вручило награду, ечет в берлинском банке. Любые товары и продукты он мог брать со складов, сам выбирал лучшую квартиру в центре города. На службу в гестапо мог являться, когда ему заблагорассудится, потому как был назначен советником самого шефа гестапо. Принимал участие в нескольких операциях по поимке и расстрелу коммунистов. Правда, на спусковой крючок не нажимал, его и не неволили. Шеф гестапо Алоиз Рединг и сам не любил пачкать руки, для этого у него достаточно было подчиненных. Полковник, с которым долго беседовал Карнаков, сказал, что пока Ростислав Евгеньевич побудет в Климове, поможет местному гестапо очистить район от врагов третьего рейха, а потом, по-видимому, его вызовут для нового назначения в Берлин.

Прошло уже несколько месяцев, а его все не вызывали. И тогда, поставив местного шефа гестапо в известность, Карнаков сел в закрепленную за ним машину и уехал в Андреевку. Аккуратные в делах немцы из гестаповской канцелярии выписали ему командировку на две недели, а Бергеру позвонили, чтобы он по возможности использовал советника. Кстати, уезжая из Климова, Карнаков пообещал Редингу привезти из Андреевки нового бургомистра – надежного человека. И он привезет, конечно, не этого строптивого старика, а Леонида Супроновича. Там дел у него будет побольше. Леонид охотно согласился, даже признался, что в Андреевке тесновато стало для него, негде развернуться… Старшим полицаем вместо себя порекомендовал коменданту Афанасия Коровина по прозвищу Копченый.