Телефонистке потребовалось десять минут, чтобы дозвониться в Штаты, но шанс застать Алекса дома был минимальным. Он ответил сонным голосом, и я поняла, что на родине глубокая ночь.
— Угадай, кто звонит! — воскликнула я, прислушиваясь к звуку собственного голоса, металлическим эхом раздающегося в трубке.
— Касси? — удивился он. — Что-то случилось?
Я словно наяву видела, как он садится и зажигает свет.
— Я кое-что нашла. Руку и орудие труда. — И, не давая ему засыпать меня вопросами, я пустилась в пространное объяснение вероятности подобного открытия и что это будет означать для моей карьеры. — Это для меня, как для тебя «Оскар», — сказала я. — Это вознесет меня на вершину.
Алекс продолжал хранить молчание. Я даже подумала, что нас разъединили и я говорю в пустоту.
— Алекс!
— Слушаю.
От смирения в его голосе у меня перехватило дыхание. Наверное, он испугался, что эта находка еще больше отдалит нас. Подумал, что карьера для меня на первом месте. Совершенно нелепое предположение, и кому, как не Алексу, об этом знать! В моей жизни он и карьера имеют одинаковый вес. Мне нужны оба, без них обоих я не могу жить.
Потом я вспомнила «Антония и Клеопатру». Казалось, фильм проклят. И хотя они заменили Брианн Нолан другой актрисой, в прошлое воскресенье Алекс упомянул о том, что режиссер уволился из-за ссоры с оператором. Придя в ужас от собственной глупости и бесчувственности, я крепче сжала трубку и сглотнула, стараясь, чтобы мой голос звучал как можно беззаботнее.
— Что это я все о себе да о себе, — прощебетала я, — и даже не поинтересовалась твоей картиной!
Повисло молчание.
— Уже очень поздно, — наконец произнес Алекс, — мне пора.
Он повесил трубку. Я вслушивалась в гудки, пока танзанийская телефонистка мелодичным голосом не спросила, не желаю ли я сделать еще один звонок.
Я вернулась в лагерь, направилась в одну из рабочих палаток и включила верхнее освещение, чтобы неяркий желтый свет залил стол. Руки плохо слушались меня и были словно деревянные, когда я прикасалась к тонким фрагментам кости, которая должна была изменить мою жизнь. Я выложила их по номерам, ту половину руки, которую уже раскопали, пытаясь не думать о том, почему Алекс даже не поздравил меня с находкой.
Через три дня я получила весточку от Арчибальда Кастера, и еще два музея проявили интерес к моей находке, но от Алекса не было ничего. Рука лежала во всем своем великолепии, описанная и каталогизированная для последующих поколений, воссозданная на подстилке из грубого черного хлопка. Мы сделали обязательные снимки, которые собирались выслать в университет до того, как привезем настоящие кости. Я стояла, склонившись над столом, пот струился у меня по спине. Уолли, студент, который пишет у меня диплом, зачехлял фотоаппарат и объективы.
— Что скажете, профессор Барретт? — улыбнулся он. — Похоже, в аэропорту нас будет встречать толпа народу!
Мы оставались в Танзании еще на две недели, и я понимала, что Уолли шутит, потому что круг антропологов слишком узок и событие будет удостоено всего лишь статьи в «Уолл-стрит джорнэл». Неожиданно всплыло воспоминание о моем первом прилете в международный аэропорт Лос-Анджелеса с Алексом. Я представила, что такое же широкое освещение в прессе получит появление запыленного ученого с деревянным ящиком, полным костей.
— Что-то сомнительно, — ответила я.
Уолли встал и стряхнул землю со своих шортов.
— Отнесу это Сюзи, пока она не рассердилась, — сказал он, направляясь к выходу из палатки.
Он приподнял полог и тут же опустил его, словно увидел чудо, с которым не смел встретиться лицом к лицу. Потом прищурился и вновь поднял полог.
Посреди лагеря стоял грузовичок, и Коджи, один из местных скаутов, разгружал ящики с маркировкой знаменитого парижского ресторана. Небольшая группа моих помощников с благоговейным трепетом наблюдала, как на землю осторожно выгружают ящики с лобстерами, свежие фрукты и головки сыра бри. Нечто подобное я видела лишь однажды.
Уолли вышел из палатки.
— Теперь я знаю, — пробормотал он, — есть Бог на земле.
— Бог — слишком сильно сказано, — раздался голос, — но в святые записать можно.
При первых же словах Алекса я обернулась. Он стоял в метре позади меня — вошел в палатку незаметно. Его руки явно не находили себе места, и я поняла, что он нервничает больше, чем хочет мне показать.
— Я подумал: «А что я могу привезти женщине, которая вот-вот изменит ход эволюции?» Цветы показались мне неуместными. А со времен своего последнего визита в Танзанию я помнил, что местная кухня оставляет желать лучшего…
— Ой, Алекс! — воскликнула я и бросилась ему в объятия.
Его руки прошлись по моей спине, вновь познавая мое тело. Я вдохнула знакомый запах его кожи и разгладила складочки на его одежде.
— Я думала, ты на меня сердишься, — сказала я.
— Да, я сердился, — признался Алекс. — Пока не понял, что веду себя как последний идиот. Мы могли бы поцеловаться и все забыть.
Я обхватила его лицо руками. Я чуть не лопалась от счастья, что он стоит передо мной, и недоумевала, как могла жить с пустотой в душе.
— Я прощаю тебя, — сказала я.
— А я еще не извинился.
Я уткнулась лбом в его подбородок.
— Мне все равно.
Он с нежностью наклонился ко мне. Я слышала радостные возгласы студентов, когда на улице начали вскрывать картонные коробки.
— Если это на самом деле то же, что получить награду Киноакадемии, — сказал Алекс, — то я настолько горжусь тобой, что ты даже не можешь себе представить.
Я прильнула к нему, думая о том, что похвала, которую я получила из уст Арчибальда Кастера, и вся слава от этой находки меркнут перед словами Алекса. Его мнение единственное имело значение.
Тем вечером у нас был роскошный ужин, и даже привкус дыма костра, появившийся у телячьей отбивной, только придавал ей некую пикантность. Алекс непринужденно болтал с моими помощниками, заставляя их смеяться над шутками и ошибками, которые он совершал, играя роль антрополога в фильме, пока не приехала я и не внесла коррективы. Но когда пятеро студентов взяли несколько бутылочек «Бордо» и предложили устроить вечеринку возле места раскопок, Алекс отказался. Он взял бутылку вина и протянул руку, чтобы помочь мне встать, как будто мы обо всем договорились заранее.
Он застегивал палатку, а я стояла к нему спиной, глядя на свою расческу, зубную щетку и тюбик зубной пасты рядом с треснувшей раковиной. Я что-то должна была сказать Алексу, но не помнила, что именно. Его руки замерли у меня на талии.
— Да что это с нами: со мной и с тобой, с палатками и Танзанией?
Невозможно было не вспоминать ту, первую ночь, когда мы занимались любовью, — без танцующих оранжевых бликов костра, под гул ветра, гуляющего между холмами, и тяжелые черные складки африканской ночи лишь теснее прижимали нас друг к другу.
Мы слились воедино, как начинаются в Центральной Африке дожди: быстро, без предупреждения, принося с собою ярость такую сильную, что все дни, пока льет дождь, смотришь в окно и сомневаешься, будет ли когда-нибудь земля прежней. Потом мы лежали в объятиях друг друга, полураздетые, мокрые от пота, и наши пальцы неустанно гладили обнаженные участки тела, только чтобы не разрывать связь.
Мы пили вино прямо из бутылки, глядя на языки костра с ленивой удовлетворенностью, возникшей от осознания того, что будет новый, медленный, более сладкий раз. Я бездумно гладила запястье Алекса.
— Для меня это много значит, — призналась я, — твой приезд сюда.