— Когда оно привиделось ему? — спросил Исаак.

— Прошлой ночью, — ответила Сибилла. — И думаю, этот сон очень значителен. Ему снилось, что он маленький мальчик, играющий во дворе у матери, и отец повез его к графу. Там он увидел человека, которого называл дядя Пере. Сказал об этом отцу, тот назвал дядю Пере «еретической нечистью» и в ярости увел сына.

— Но в этом сновидении не было огня?

— Это еще не все. Перед уходом отец взял узел с его одеждой и повез на своем муле к реке Ауде, к излучине реки, где берег широко усеян песком и камешками, вода там очень мелкая. Он не раз играл на этом мелководье с матерью и няней в жаркие летние дни, там же, где я в жаркие дни играла со своей няней, с Розой.

— Вы знаете это? — спросил Исаак. — Или догадываетесь, что это, должно быть, то же самое место?

— Знаю, сеньор Исаак. Знаю. Оно хорошо известно. Однако в тот день никто не играл у реки. В его сновидении там была такая большая толпа, что ему не было видно, на что все смотрят. Потом с громким ревом взвился огонь, и он услышал вопли своей матери. Попытался бежать к ней, но отец схватил его и увез в Арагон через горные ущелья.

— Но почему он рассказал это вам, а не сыновьям или жене? — спросил Исаак.

— Потому что мог, — ответила Сибилла. — Потому что я уже знала ту историю, которую он видел во сне. Она хорошо известна там, откуда я приехала. Горы Раймона — это мои горы. Собственно говоря, у нас много общего. Раймон и я… Но теперь это совершенно неважно.

— Почему вы рассказываете мне это?

— Гильем — вот кто злонамерен в этом доме, — сказала Сибилла. — Гильем знает правду и однако лгал брату лишь для того, чтобы видеть его страдания.

— Но Гильем в Барселоне, — сказал Исаак. — Во всяком случае, так говорят все.

— Я в замешательстве, — сказала Сибилла, и врач услышал в ее голосе слезы. — Не понимаю, как безобидный пакетик трав мог превратиться у меня в руках в смертоносный настой.

— Есть разные способы, сеньора Сибилла, — сказал Исаак.

— Пусть даже так, с какой стати кому-то убивать Раймона? Он оставил все, когда в детстве его увезли от семьи; никому не предъявлял претензий. Только Гильем настолько злонамерен, чтобы убить его, но Гильем ничего не может выиграть от его смерти. Раймон не мог ничего оставить в наследство. Пау получил наследство от своего отца, уже давно умершего. Усадьба принадлежит Марте, она, вне всякого сомнения, оставит ее Роже Бернарду. Что остается незаконнорожденному единокровному брату человека, который начинал, ничего не имея? Если кто-то в этой семье искал мести, то не Раймону, который за всю свою безупречную жизнь никому не причинил вреда, а Гильему и отцу Гильема Арнауду.

— Знал Раймон, что его мать, должно быть, была катаркой? — спросил Исаак.

— Он сказал мне, что его последний сон был наполнен невыносимой печалью и страхом, а не ужасом кошмара, и что это скорее воспоминание, чем сон. Он был уверен, что визит к графу и поездка к реке были реальными, что там он в последний раз видел свою мать. Мы не говорили о религии, — добавила Сибилла.

— Это понятно, — сказал Исаак, и Сибилла посмотрела на него с любопытством.

— Почему вы решили, что буду как-то обеспокоен — если не считать того, что Раймон был добрым человеком и принадлежал к моей пастве в этой епархии — его смертью? — спросил Беренгер.

— Я только боялся, что могут возникнуть религиозные проблемы, способные потревожить ваше преосвященство, — ответил Исаак.

— Ох уж эти слухи, — раздраженно сказал епископ. — Сперва я думал, что они совершенно не распространялись, потом, что они пресечены задолго до того, как кто-то за пределами дворца услышал их. Но здесь невозможно хранить секреты. Очевидно, даже вы их слышали.

— Нет, ваше преосвященство. Я не так узнал о возможности того, что Раймон, когда был очень маленьким, воспитывался в семье, считавшейся еретической. Сам он ничего об этом не знал.

— Тогда как же узнали вы?

— Раймон Форастер обратился ко мне, потому что не мог спать. Его мучили постоянные кошмары, в которых сжигали людей, и его преследовали по мрачным, холодным горным ущельям. Это говорило мне о событиях во Франции. Он был мальчиком четырех-пяти лет, когда началась последняя волна преследования катаров. И всем известно, что те, кто находился под подозрением, покинули свои деревни и бежали с гор в это королевство.

— Да, — сказал Беренгер. — Я бы не хотел видеть возрождения этой проблемы, сеньор Исаак.

Трудно было решить, что имел в виду епископ — проблему существования еретиков, их преследования или их выбор убежища.

— Разумеется, ваше преосвященство. Но хотя Раймон, возможно, начал жизнь среди группы еретиков, а мы не знаем этого, к тому времени, когда ему было около пяти лет, он жил в семье, не имеющей никакого отношения к ним. Он не знал никакой религии, кроме своей, до самой смерти. Его жизнь здесь, в вашей епархии, не должна вызвать никаких проблем.

— Признаюсь вам, — сказал Беренгер, — что когда семья Форастеров появилась десять лет назад в этой округе, мой предшественник интересовался ее прошлым.

— Почему?

— Потому что многие бежавшие из Франции катары осели в Льейде — разумеется, отказавшись от еретических взглядов, — добавил он успокаивающе. — Раймон сказал, что приехал из Льейды, и его фамилия наводила на мысль, что он чужеземец. Его преосвященство, мой предшественник, не обнаружил ничего против них. А потом несколько лет назад кто-то — я так и не выяснил, кто — снова распустил слух, что они еретики, искавшие убежища у собратьев-катаров в Каталонии и, возможно, по-прежнему исповедующие свою веру.

— Они ее исповедовали?

— Подозревать их в этом нет никаких оснований. Мы тайком навели справки. Семья его жены и семья, в которой он вырос, не имели никаких связей с катарами. Прошло много лет с тех пор, как существовал хотя бы слух о катарском перфекте в этой провинции, а без хотя бы одного из них, как вам наверняка известно, эта вера не может существовать. Говорил вам что-нибудь Раймон о своих религиозных взглядах?

— Ваше преосвященство, мне бы меньше всего хотелось говорить с пациентами-христианами об их вере; единственное, что сказал мне Раймон о религии — он молился об избавлении от этих снов, и если это делает его еретиком, тогда большинство остальных моих пациентов — еретики, подозреваю, иногда включая и вас, ваше преосвященство.

— В самом деле, самых неверующих из людей скорее поставит на колени перед Господом приступ подагры, чем одна из моих проповедей, — сказал Беренгер. — Однако не думаю, сеньор Исаак, что кому-то из нас нужно беспокоиться по этому поводу. Но я скорблю из-за смерти Раймона. Он был хорошим человеком. Очень хорошим. Чем она вызвана? Он казался крепким, полным жизни. Но мы не знаем часа своей смерти, так ведь?

— Да, ваше преосвященство. Обычно не знаем. Но кто-то знал час смерти Раймона и очень тщательно подготовил его. Раймон был отравлен. Никаких сомнений в этом у меня нет.

Смерть и похороны Раймона Форастера вызвали в Жироне шквал или даже кратковременную бурю слухов и домыслов. Одни говорили, что у него не было причины умирать, но ведь люди часто умирают без особых причин. К нему вызывали врача, говорили другие, но ведь его часто вызывают. Кухарка могла бы рассказать интересную историю о подозрениях и ложных обвинениях, но она была молчаливой, развязывала язык только с подругами и родными. Поскольку все они жили в Олоте и она редко посещала их, ее история не была рассказана.

Что бы ни говорили, приготовления к его похоронам из маленькой церкви поблизости, подновленной благодаря его щедрости, продолжались. Родные, соседи и друзья из города явились проводить его в последний путь, они горевали, плакали, ели и пили, как часто бывает, когда умирает хороший человек. А потом разъехались, обильно раздавая обещания утешения и помощи в будущем. Некоторые из обещаний, как у членов семьи Понса Манета, были даже искренними.