Итак, поначалу все шло хорошо. Я перебрался сюда загодя, за месяц, чтобы перенять у нее опыт. Но спустя неделю или две после моего приезда должность, на которую доктор Нгема рассчитывала, внезапно оказалась для нее недоступной: что-то сместилось в механизме власти. А значит, не стало и вакансии, которую должен был занять я.

Я мог бы уехать. Передо мной извинились, предложили выходное пособие. Я мог бы вернуться восвояси, к руинам моей прежней жизни. Но я решил остаться. Доктор Нгема утверждала, что место, на которое она претендует, в самом ближайшем будущем освободится снова, и если я останусь здесь работать, то, разумеется, автоматически стану первым в очереди. Я ей не верил, но предпочел поверить. «Потерплю немного, год или два, — сказал я себе, — успею еще задуматься о будущем».

Но год или два превратились в шесть или семь, а я по-прежнему был здесь. Время от времени до доктора Нгемы доходили новые слухи, и она, приободрившись, восклицала: «Наконец-то! Мне вот-вот сделают официальное предложение!» Но эти восторги всякий раз кончались ничем, оставалось лишь смиряться и таить разбитые надежды. Вины доктора Нгемы тут не было. Чаши весов беспрестанно колебались, и потому любая наша беседа, даже самая невинная, имела второй смысл, была полна скрытого напряжения.

Сегодня она желала поговорить о Лоуренсе. Его вчерашний поступок — тот факт, что он при мне утер ей нос, блеснув познаниями, — ей крайне не понравился. Она решила его спровадить, но, разумеется, не собиралась высказывать свои намерения напрямик.

— У меня сложилось ощущение, что ему нужна не совсем такая больница, — начала она. — Для людей его типа у нас здесь слишком тихо.

— Я того же мнения, — сказал я.

— Фрэнк, почему бы вам не устроить для него экскурсию? Покажите ему все. Пусть увидит, что его ожидает. И если после этого он захочет перевестись в другое место, я, наверно, смогу ему как-то помочь.

— Хорошо. Без проблем.

— Разумеется, если он хочет остаться здесь, добро пожаловать. Поймите меня правильно. Идею общественной службы я полностью одобряю. Я всей душой за перемены и новаторство, вы это знаете.

— О да, — подтвердил я. — Знаю.

Перемены и новаторство. Одна из ее коронных фраз. Излюбленная мантра. Пустые слова. Рут Нгема была готова из кожи вон лезть, чтобы избежать перемен и увильнуть от новаторства, — мало ли что повлекут за собой эти новшества… Но сегодня я был с ней солидарен: я знал, чего она хочет, а она понимала мои чувства.

— И если он уедет, вы снова будете полностью располагать своей комнатой, — добавила она. — Так будет легче для всех нас.

Итак, я организовал для Лоуренса экскурсию. В роли гида я ощущал себя странно. Я прожил здесь так долго, что смотрел и ничего не замечал вокруг. Но сегодня увидел все свежим взглядом, точно впервые. Я провел Лоуренса по больнице. Вся ее жизнь была сосредоточена в одном крыле главного корпуса. В прочих помещениях делать было нечего. В проемах распахнутых дверей виднелись палаты — ряды голых, призрачных кроватей, разделенных зелеными занавесками. Административные помещения располагались на втором этаже. Первый по коридору кабинет, находившийся непосредственно над центральным входом, занимала доктор Нгема. В приоткрытую дверь мы увидели ее за столом; склонившись над бумагами, она сосредоточенно писала, но тут же подняла голову и многозначительно улыбнулась нам. Дальше шли сплошные пустые комнаты, где не было даже мебели. Они простаивали без дела, понапрасну дожидаясь людей, жизни, хлопотливой суеты.

Больнице скоро исполнялось десять лет, но она по-настоящему так и не была достроена. Постоянно что-нибудь да мешало. Строительство затеял первый премьер-министр хоумленда, но едва были возведены корпуса, как произошел военный переворот, и работа встала. Чтобы возобновить усилия, потребовалось еще года два. Но вскоре далеко отсюда, там, где была сосредоточена истинная власть, правительство белых наконец-то капитулировало, и всем снова стало не до больницы. Потом хоумленд упразднили, вновь присоединив его территорию к метрополии. После этого роль больницы и ее будущее вообще оказались под вопросом.

Итак, больница существовала как бы в вечных сумерках, на полпути между бытием и небытием. Это скопление зданий, как и все постройки в городе, мало-помалу приходило в упадок. На крыше проклюнулась трава. Розовые стены — почему их выкрасили в такой цвет, никто не знал — под воздействием климата приобрели светло-оранжевый оттенок. Сад, окруженный высокой стеной, зарос бурьяном. Ночью светилось лишь несколько окон.

Наша жизнь — жизнь тех немногих, кто здесь еще оставался, — представляла собой беспрестанные метания между двумя крайностями: штилем и бурей. Были долгие промежутки монотонного бездействия, когда ничего не происходило и больница пустовала. Но вдруг начиналась кутерьма: посреди ночи привозили раненого, окровавленного человека. И мы бросались на помощь. Однако, честно говоря, наши возможности были крайне ограничены. Не хватало оборудования, лекарств и просто денег. Или, если быть точным, не хватало многого необходимого, меж тем как склад был забит ненужными вещами. У нас имелись большие запасы средств, которые мы применяли редко; между тем поставки жизненно важных лекарств были заморожены, поскольку какая-то вышестоящая инстанция вовремя не погасила колоссальную задолженность. Так, имелся целый шкаф презервативов, хотя в нашей профессиональной практике в них надобности не было. Зато такие средства первой необходимости, как вата, стерильные перчатки и рентгеновская пленка, вообще не поставлялись — все заявки оставались без ответа. Был аппарат искусственной вентиляции легких, современный, с микропроцессором, и еще кое-какое реанимационное оборудование — вот только электричество часто отключали, а наш автономный генератор дышал на ладан. Однако временное правительство области, несмотря на все наши мольбы, отказывалось выделить деньги на его ремонт. Мы уже привыкли проводить срочные операции при свете фонариков.

Жилой корпус был в ужасном состоянии. Пройдя до конца коридора, можно было попасть в пристройку, которая, по идее, должна была соединяться с главным корпусом и проектировалась по его подобию: внизу палаты, наверху кабинеты. Но эта пристройка была подчистую разграблена. Лишь кое-где валялись остовы железных кроватей да свисали с карнизов обрывки занавесок. Все, чему можно было найти хоть какое-то применение, вынесли. В санузлах сорвали со стен раковины, вывинтили краны. Трубы висели на соплях. В некоторых комнатах даже гнездились птицы, проникавшие внутрь через разбитые окна. Воркование голубей отдавалось в тишине странным эхом. На полу белели звездочки помета.

Проходя по этому заброшенному, медленно агонизирующему зданию, мы оба молчали. Дойдя до конца коридора, до двери, ведущей на автостоянку, мы замерли. За окном виднелся вконец заросший газон между корпусами. Тени листьев плясали у нас на щеках.

— Вы, наверно, такого не ожидали, — сказал я.

— Да.

— Вы не обязаны здесь оставаться. Если вы попросите перевести вас в другую больницу, доктор Нгема наверняка…

— В другую? — удивленно переспросил он. — Но я хочу работать здесь.

Я посмотрел на него. Впервые — непредвзятым взглядом. Тощий, нескладный, очень высокий. Белесая челка. Плоское, беззащитное лицо. Черты неказистые, заурядные, но было нечто особенное, сквозившее во всем его облике. Эту необычность я подметил еще в первую секунду знакомства, но подыскать ей название не мог.

— Почему вы сюда приехали? — спросил я.

— Вы же знаете почему.

— Нет, я имею в виду, почему сюда? Вы захотели, чтобы вас направили в эту больницу. Специально сюда попросились. Почему?

Он снял очки. Протер их рукавом. Заморгав тусклыми серыми глазами, обернулся к окну.

— Я слышал, что это крохотная больница. Что у нее множество проблем.

— Не понимаю. По логике вещей, от таких больниц нужно держаться подальше. Зачем самому себе портить жизнь?